The Raven

             Once upon a midnight dreary, while I pondered,
                                                weak and weary,
             Over many a quaint and curious volume of forgotten
                                                            lore -
             While I nodded, nearly napping, suddenly there came
                                                          a tapping,
             As of some one gently rapping, rapping at my
                                                  chamber door -
             '"Tis some visiter", I muttered, "tapping at my chamber
                                                               door -
                  Only this and nothing more."

             Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
             And each separate dying ember wrought its ghost
                                                    upon the floor.
             Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought
                                                          to borrow
             From my books surcease of sorrow - sorrow for
                                                the lost Lenore -
             For the rare and radiant maiden whom the angels
                                                      name Lenore -
                  Nameless _here_ for evermore.

             And the silken, sad, uncertain rustling of each purple
                                                              curtain
             Thrilled me - filled me with fantastic terrors never
                                                          felt before;
             So that now, to still the beating of my heart, I stood
                                                            repeating
             "Tis some visiter entreating entrance at my chamber
                                                            door -
             Some late visiter entreating entrance at my chamber
                                                             door; -
                  This it is and nothing more."

             Presently my soul grew stronger; hesitating then no
                                                            longer,
             "Sir", said I, "or Madam, truly your forgiveness
                                                         I implore;
             But the fact is I was napping, and so gently you came
                                                           rapping,
             And so faintly you came tapping, tapping at my
                                                   chamber door,
             That I scarce was sure I heard you" - here I opened
                                                    wide the door; -
                  Darkness there and nothing more.

             Deep into that darkness peering, long I stood there
                                                  wondering, fearing,
             Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared
                                                   to dream before;
             But the silence was unbroken, and the stillness gave
                                                            no token,
             And the only word there spoken was the whispered
                                                     word, "Lenore?"
             This I whispered, and an echo murmured back the
                                                     word, "Lenore!"
                  Merely this and nothing more.

             Back into the chamber turning, all my soul within me
                                                               burning,
             Soon again I heard a tapping somewhat louder than
                                                          before.
             "Surely", said I, "surely that is something at my
                                                    window lattice;
             Let me see, then, what thereat is, and this mystery
                                                           explore -
             Let my heart be still a moment and this mystery
                                                           explore; -
                  'Tis the wind and nothing more!"

             Open here I flung the shutter, when, with many a flirt
                                                            and flutter,
             In there stepped a stately Raven of the saintly days
                                                              of yore;
             Not the least obeisance made he; not a minute stopped
                                                           or stayed he;
             But, with mien of lord or lady, perched above my
                                                      chamber door -
             Perched upon a bust of Pallas just above my chamber
                                                              door -
                 Perched, and sat, and nothing more.

             Then this ebony bird beguiling my sad fancy into
                                                          smiling,
             By the grave and stern decorum of the countenance
                                                           it wore,
             "Though thy crest be shorn and shaven, thou", I said,
                                                   "art sure no craven,
             Ghastly grim and ancient Raven wandering from
                                                    the Nightly shore -
             Tell me what thy lordly name is on the Night's
                                                    Plutonian shore!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse
                                                          so plainly,
             Though its answer little meaning - little relevancy
                                                             bore;
             For we cannot help agreeing that no living human
                                                           being
             Ever yet was blessed with seeing bird above his
                                                    chamber door -
             Bird or beast upon the sculptured bust above his
                                                    chamber door,
                  With such name as "Nevermore."


             But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke
                                                                only
             That one word, as if his soul in that one word he did
                                                             outpour.
             Nothing farther then he uttered - not a feather then
                                                        he fluttered -
             Till I scarcely more than muttered "Other friends have
                                                         flown before -
             On the morrow _he_ will leave me, as my Hopes have
                                                      flown before."
                  Then the bird said "Nevermore."

             Startled at the stillness broken by reply so aptly
                                                             spoken,
             "Doubtless", said I, "what it utters is its only stock
                                                            and store
             Caught from some unhappy master whom unmerciful
                                                         Disaster
             Followed fast and followed faster till his songs one
                                                        burden bore -
             Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                  Of 'Never - nevermore.'"

             But the Raven still beguiling my sad fancy into
                                                        smiling,
             Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird,
                                                 and bust and door;
             Then, upon the velvet sinking, I betook myself
                                                      to linking
             Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird
                                                         of yore -
             What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous
                                                        bird of yore
                  Meant in croaking "Nevermore."

             Thus I sat engaged in guessing, but no syllable
                                                     expressing
             To the fowl whose fiery eyes now burned into my
                                                   bosom's core;
             This and more I sat divining, with my head at ease
                                                       reclining
             On the cushion's velvet lining that the lamp-light
                                                    gloated o'er,
             But whose velvet-violet lining with the lamp-light
                                                    gloating o'er,
                  _She_ shall press, ah, nevermore!

             Then, methought, the air grew denser, perfumed from
                                                    an unseen censer
             Swung by seraphim whose foot-falls tinkled on the
                                                       tufted floor.
             "Wretch", I cried, "thy God hath lent thee - by these
                                             angels he hath sent thee
             Respite - respite and nepenthe from thy memories
                                                      of Lenore;
             Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost
                                                            Lenore!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             "Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still,
                                                    if bird or devil! -
             Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee
                                                        here ashore
             Desolate yet all undaunted, on this desert land
                                                        enchanted -
             On this home by Horror haunted - tell me truly, I
                                                        implore -
             Is there - is there balm in Gilead? - tell me -
                                                tell me, I implore!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             "Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird
                                                                  or devil!
             By that Heaven that bends above us - by that
                                                    God we both adore -
             Tell this soul with sorrow laden if, within the distant
                                                              Aidenn,
             It shall clasp a sainted maiden whom the angels
                                                       name Lenore -
             Clasp a rare and radiant maiden whom the angels
                                                       name Lenore."
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             "Be that word our sign of parting, bird or fiend!"
                                               I shrieked, upstarting -
             "Get thee back into the tempest and the Night's
                                                   Plutonian shore!
             Leave no black plume as a token of that lie thy soul
                                                         hath spoken!
             Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above
                                                            my door!
             Take thy beak from out my heart, and take thy form
                                                   from off my door!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             And the Raven, never flitting, still is sitting, still is
                                                                sitting
             On the pallid bust of Pallas just above my chamber
                                                              door;
             And his eyes have all the seeming of a demon's that
                                                        is dreaming,
             And the lamp-light o'er him streaming throws his
                                               shadow on the floor;
             And my soul from out that shadow that lies floating
                                                        on the floor
                  Shall be lifted - nevermore!

             (1844-1849)

старомыслы не нутрят ангсоц

I wander through each chartered street,
Near where the chartered Thames does flow,
And mark in every face I meet,
Marks of weakness, marks of woe.

In every cry of every man,
In every infant's cry of fear,
In every voice, in every ban,
The mind-forged manacles I hear:

How the chimney-sweeper's cry
Every blackening church appals,
And the hapless soldier's sigh
Runs in blood down palace-walls.

But most, through midnight streets I hear
How the youthful harlot's curse
Blasts the new-born infant's tear,
And blights with plagues the marriage-hearse.

William Blake

For, after all, how do we know that two and two make four?
Or that the force of gravity works? Or that the past is unchangeable? If both
the past and the external world exist only in the mind, and if the mind itself is
controllable what then?

They were born, they grew up in the gutters, they went to work at twelve, they passed
through a brief blossoming-period of beauty and sexual desire, they married
at twenty, they were middle-aged at thirty, they died, for the most part, at
sixty.Heavy physical work, the care of home and children, petty quarrels with
neighbours, films, football, beer, and above all, gambling, filled up the horizon
of their minds. To keep them in control was not difficult."

И целый мир предстал нам уменьшенным
В узоре букв пред взором пораженным
Вселенная через решетку строк
Раскрылась наяву в ужимках знаков
Чей четкий строй так неподвижно-строг
И так однообразно одинаков.

Гессе

Матвей шел по улице в неопределенном настроении. Он ничего не думал, ничего не хотел, и, в сущности, шел не Матвей, а  некая субстанция, про которую наверняка известно, что она состоит почти на две трети из воды, и на одну треть из еды. Голова нужна ученом, чтобы думать, солдату чтобы носить каску , боксеру, чтобы в нее  есть и бить, а Матвею в данный момент голова была не нужна. Он шел вдоль девятиэтажного дома, по пыльному асфальту . Стоял тихий летний вечер, на площадке кричали дети, играла музыка , от куда-то доносился чей-то смех…  Именно в такие, спокойные теплые вечера, линия судьбы, то ли в силу своей женской природы, то ли по безумной прихоти забытых языческих богов, делает парадоксальные повороты и кульбиты, становиться капризной и непредсказуемой.  Поэтому, повернув за угол дома, Матвей увидел идущих ему на встречу двух молодых людей в черных спортивных костюмах, кроссовках и что самое парадоксальное – один из них был в кепке. Матвей сразу  их узнал.
Тема и Диман. Тема – что-то острое, быстрое и точное. Диман – тупое, медленное, но сильное. Тема скороговоркой произносит : «че каво?» Диман говорит : «слышь че!» Тема нетерпеливо  : «  да погоди!», Диман растягивает: «старинаа..» Тема задает вопросы, Диман отвечает. Тема и Диман неразрывное целое, диполь, монада, молекула, название которой – Теман. Вечерами в микрорайоне, десятки Теманов выходят на улицы и начинают вращаться. Они образуют кластеры, сосредотачиваясь во дворах и возле подъездов. Энтропия этого псевдокристалла увеличивается пропорционально количеству выпитого пива и рано или поздно происходят соударения молекул. К Теманам начинают присоединяться ионизированные Лены с соседней улицы, возбужденные Наташи из соседнего подъезда, и обязательно – Тани, с массива. Не важно какого, просто с массива, где выращивают Тань – неопределенных девушек с крашеными волосами, подведенными глазами, в джинсах и курточках.  Сплевывая в засыпанный семечками асфальт, они курят тонкие сигареты «Pall-Mall», а Теманы покупают им коктейли в железных банках с экзотическими названиями. Все это представляет собой химический раствор, который неведомый экспериментатор подогревает, пока  энергия диссоциации не достигнет нужной, и ковалентная связь «Темон» не развалиться на Тему и Димана. Далее Диман притягивает к себе Лену, Тема присоединяется к Наташе, а Таня…Ну, тут ничего не поделать, -  остается в ионизированном состоянии, подтверждая давнюю алхимическую теорему инфернальности бытия – «на десять девчат, девять ребят» или на языке метафизиков, просто - «дырка».
И так из века в век, из года в год. Тема встречает свою Наташу, Диман – Лену, Таня горько плачет, потеряв свое счастье, а все остальные, по выражению известного поэта – сидят на табуретке и дрочат.
Не то чтобы Матвей постоянно дрочил сидя на табуретке, но он,  считал себя чем-то отдельным от этого конгломерата. И это было не гипертрофированное чувство особенности, или выскокомерия. Просто Матвей не хотел общаться с этими людьми.
- «Не хочешь»- такая маза в  16 лет еще  катит, а потом хочешь, не хочешь, а придется,  - говорил ему один приятель. 

В операционной.


- Смерть в нашем понимании, это некий предел, черта, точка, за которой, скальпель, нас ожидает пустота. Действительно, больше чем физических страданий, зажим, люди боятся именно этого, совершенно абстрактного, скальпель, конца. Стоит поверить классикам, хорошо знавшим  смерть - Стендалю, Достоевскому или хотя бы Сартру, что это, зажим, в действительности так. Стоит ответить на вопрос, почему люди  боятся окончаний, скальпель. Действительно, почему? Да потому что, зажим, человек представляет собой пересечение двух стихий - бесконечного, трансцендентного сознания и , скальпель, бреннго, ограниченного в своих возможностях тела. Поэтому, сознание, катетер, заперто в клетке, оно томится за могучей решеткой физиологии, скальпель. Помните, как у классика - "Сижу за решеткой, в темнице, тампон, сырой..." Вот, значит, из-за этого и возникает, скальпель, диссонанс, проблема материализма и идеализма, зажим, тампон. Но почему мы так боимся неизвестного, того, скальпель, о чем не имеем никакого представления? Тампон, зажим, ответ прост, как , скальпель, дважды два - человеческое сознание просто боится неизвестного, зажим. Прекращение работы, скальпель, сердечной мышцы, зажим, легких, отмирание, дрель, мозга - все это ассоциируется у людей со смертью. Когда темнеет в глазах, холодеют конечности, или, наоборот - бешено колотится сердце и кровь разрывает, ершик, головного мозга участки, скальпель, тампон. Да, действительно, смерть, зажим, объективна в своей субъективности, скальпель, детерминистична в индетерминизме, пила. И вот тут, пинцет, мы подходим к понятию души, скальпель. Душа, тампон, ничто иное, как персонифицированный страх смерти, страх трансформировавшийся, ланцет, страх, обманом натянувший на себя маску трансцендентности, тампон. Говорят у животных души, скальпель, нет, потому что, зажим, они не мыслят абстрактно, и не мыслят абстрактно свою смерть, и соответственно не бояться ее, и, катетер, соответственно, не имеют души, иглодержатель. Поэтому мы приходим к выводу, разряд, душа, а соответственно и все ее производные, религия, разряд, в том числе, корнями уходят в страх, а страх, разряд, уходит, разряд, в medula obloganta, разряд, мы его потеряли.

Мало кто помнит, как разрывал шаблоны советской молодежи записанный в тяжелых подпольных условиях первый альбом известного в Питере 60-ых годов рок-рольщика Ивана Иосифовича Сбродского "Конец прекрасной тусовки". Собравший вокруг себя питерскую тусовку, состоявшую из пытливых умов своего поколения, амбициозных и талантливых, Сбродский сам и предсказал ее скорую кончину своим первым и последним шедевром советского буги-вуги и брейк-данса.
В самом деле. после выхода этого альбома, получившего неформальное звание "платинового", тусовка было взята под контроль службами ГБ, и более никто о ней ничего не слышал.
На альбоме было 15 композиций с общим временем звучания 30 минут. Почти все двухминутные композиции мигом распространились в копиях CD, самые отчаянные покупали нотные тетради и самостоятельно подбирали андергаундные хиты запрещенного маэстро.
Помню, как в Домах Культуры, за сценой 18летние ребята и девушки тихо пели под корявый гитарный  аккомпанимент своего товарища (им, кстати был ныне покойный Рудольф Бесчеловеков)
грустную балладу "...". Позже именно этот альбом вошел в Пятерку лучших альбомов мирового хип-хопа и фанка, обогнав даже такого матерого музыкального деятеля как Африка Бомбата. А ведь именно его альбом "Planet rock" держал первые места в мировых чартах 15 лет.
Позже именно оригинальный танец "Под Сбродского" будут танцевать каждый третий начинающий рокнрольщик.

Перед повешеньем.

Риббентроп - Бог защитит Германию!
Кальтербрюннер -  Будь счастлива Германия!
Штрайхер - Большевики, и вас когда нибудь повесят!
Кейтель - Я слеюую за двумя миллионами немецких солдат погибших за отечество!
Геринг принял яд.

История №1.

Жил у нас в деревне один, парнишка - Ваня. Про него все говорили - самородок, золотые руки. А ручки то и в правду были золотые. Батяня, бывало, приходит домой и говорит: "А ну, Ваня, хорош штаны просиживать, пошли комбайн ремонтировать". А комбайн как ремонтируют в деревне? Пришли на МТС, батяня самогон с дедом Игнатом пить, да разговоры разговаривать, а Ваня ключи-молотоки в руки и под комбайн. К вечеру сделает. 
Учебу Ваня забросил. Кое как до девятого класса дотянул и в профучилище пошел. Благо близко, в соседней деревне и за партой сидеть там не надо. Книжки Ваня не любил, зато в тракторной технике разбирался от рожденья.
По началу ездил в училище с товарищами.Но товарищи то его, все сорванцы, в училище едут только чтоб в столовке пожрать, да в общежитии напроказничать. Вот Ваня и перестал с ними  в училище ездить. Раз в месяц приедет, трактор разберет, да соберет , ему за это полугодие и закроют. С самородка что взять? Сидит дома, по свалке ходит, детальки старые от комбайнов да тракторов собирает, в сарае складывает. А свалок тогда по деревням стало множество, колхозы развалились, МТС позакрывались - девяносто второй год на дворе! Денег не платят, мужики все хозяйство общественное разворовывают и пропивают.
Заприметил Ваня тогда разрушенный коровник. Там раньше коров немерено стояло, молочные реки текли, а теперь запущение, все коноплей заросло. Пришел Ваня, коноплю повыдрал, и организовал в том коровнике мастерскую. Понатаскал туда все свои детали от машин да тракторов, верстак смастерил, токарый станок где-то раздобыл, кран-балку даже к потолку приделал. Золотые руки! И начал Ваня собирать там машину, чтобы на ней по деревням погонять. Колеса - от газика пятьдесят четвертого, рама от гредера, движок от белоруса. За два года собрал машину. Мощная машина получилась, грозная.Пошел на холмы, металла цветного взял, сдал его в городе, и на деньги солярки две канистры на бензозаправке купил. Залил соляры в бензобак,  завел машину и выехал. А дед Игнат тут, как тут из-за сарая кричит: "Чего ты это Ваня смастырил?"
- Машину! - отвечает Ваня, сквозь двигателя шум.
- А и ездит!? - спрашивает дед Игнат.
- А и да! - отвечает Ваня.
- А покешь! - кричит дед Игнат из-за сарая.
Ваня первую скорость выставил и по газам. Дорога к реке шла, в уклон. Газует Ваня, руль крутит, всесело ему, волосы ветерок весенный колышет. Оба! Конец дороги, и прямо в обрыв над рекой. Ваня по тормозам, да сломались тормоза проклятые! Маслошланг лопнул. Ваня давай коробкой тормозить. - Врешь, кричит, - не возьмешь! Да кудаж там остановить громаду трехтонную, когда пять метров до обрыва осталось! Короче, плюхнулся Ваня с машиной в речку, Крутишку, со всего маху. Да так, что головой между камнем речным и рамой машины своей угодил. Раздавило голову, что яйцо пеструшки, - глаз по течению плывет. Плывет глаз - всему удивляется, глупыми вопросами задается: отчего вода холодная, почему небо синее, почему трубы, что на горизонте, дым черный пускают? Налетела стая мальков на плесе, и давай глаз долбить. Течение чуть в глубину - ан нет мальков - пужаются, дристуны, окуня. Плывет дальше глаз, ветер подул. Сдуло глаз в заводь. Заводь тихая, глубокая, комышами поросшая да осокой, водомерки по воде - прыг, прыг. Остановился глаз в заводи, притих, успокоился. Даже вопросы не мучают боле. И подумал глаз - хорошо тут в заводи, тишина, вода теплая, стрекозы в осоке - вжик, вжик, - глазами красивыми блестят. Буду жить тут - решил!
Но  в этой заводи жил карась, большой - с локоть, старый, как дед Игнат, весь мхом, да тиной зарос, як водяной.Старожилы рассказывали, что ни удочка ни сеть его не берет, да и не карась это вовсе, а демон реки.
Увидил карась, что в омут к нему глаз чей-то заплыл. Выдвинулся карась из камышей, тихо в зеленой глубине идет, грозно, як подводна лодка. Подкрался к глазу и бульк! - только круги в тихом омуте  по воде.

Конец.

Cбродский на танцплощадке.



- Товарищи, сегодня открывается памятник  первому исполнителю рок-н-ролла в нашем городе, - Ивану Иосифовичу Сбродскому! Yes, товарищи!!!
По немногочисленной группе людей, столпившихся возле какой-то бесформенной фигуры накрытой черной целлофановой пленкой,  вяло пронеслось: «Еаа…».
- Все мы хорошо знаем этого человека и никогда не забудем его бессмертный поступок. Ведь у каждого из нас в памяти эти мгновения запечатлены навечно.  И даже те, кто не присутствовал при этом великом событии, помнят и чтят этого человека. Слово заслуженному деятелю рок-н-ролла Александру Петровичу Ringo Cтарчуку!
На деревянный помост , расположенный возле черной целлофановой кучи, взошел не молодой человек в драных джинсах и жилетке на которой болтались какие-то значки. На голове у него была повязана лента, стягивающая жидкие седые волосы на лбу. В одной руке он нес старый магнитофон «Sony». По группе собравшихся людей, прокатились редкие аплодисменты.
-    Вконтакте я так и зарегился, - пошутил вечно молодой хиппи, встав на помосте.
В толпе кто-то одиноко закатился смехом.
Александр Петрович сделал   усмиряющий жест рукой, хотя это было  не обязательно,  и нажал на красную кнопку «Play». Сначала магнитофон издал шипящий звук, затем из динамиков зазвучало: «…ну что ты мажешь Санек, говори все как есть -  кто пленку подменил?. У нас ведь тут не милиция, неволить не станем, но и так просто не отпустим»
И магнитофона донесся серьезный мужской голос, вся группа моментально притихла и стала слушать.
« Вот, послушай, что пишет в  объяснительной  твой одногруппник».
Далее  в динамиках что-то тихо затрещало, и женский голос монотонно  забубнил: « Четвертого июня тысяча девятьсот шестьдесят девятого года в ДК им. Горького  райкомом комсомола проводился вечер, посвященный  вступлению В. И. Ленина в ( Период полового созревания -  засмеялся кто-то в толпе). В конце   торжественной церемонии, после   чтения стихов и вручения наград, были устроены танцы. Примерно, минут пятнадцать из репродуктора играл школьный вальс. Все молодые люди  танцевали, но потом музыка стихла, и зазвучал рок-н-ролл.  С минуту никто не понимал, что происходит, а затем Иван Сбродский, который стоял до этого возле стены с Дарьей Семеновой, вышел вместе с ней на середину танцплощадки и принялся исполнять западный танец «буги-вуги», под всеобщее недоумение собравшихся. Исполнение танца было крайне вульгарным и вызывающим. Это продолжалось минут пять, затем «рок-н-ролл» стих и снова зазвучал школьный вальс, а Сбродский с Семеновой спешно покинули танцплощадку. С моих слов записано верно…. Довольно, - опять произнес мужской голос, - ну что скажете, Александр Петрович?»
Некоторое время в магнитофоне молчали, затем  подростковый ломающийся бас громко произнес: « А я  тут причем? Меня там вообще не было!»
- Были. Вы подменяли сидевшего у аппаратуры Григория Сидорова, который тогда ушел за пивом. Но, с ним у нас отдельный разговор будет.
- А кто докажет! – опять прохрипел ломающийся голос.
- Да хотя бы, Агафонов, он видел, как вы выбежали из ДК, следом за Семеновой и Сбродским.
- Это не доказательство, я просто домой пошел.
- Не хотите признаваться, значит… Ладно, ваше дело… мы передаем в ректорат на рассмотрение.   - Саня , у тебя же три нуля за контрольную, ну что ты делаешь?! Куда…, - жалобно произнес женский голос , затем раздался щелчок и мужской баритон запел: « .. в эту лунную ночь, милый друг, нежный друг…»   Седовласый  хиппи в этом момент  судорожно жал на кнопку «Stop», но она не работала(  видимо что-то заело в старом магнитофоне). Через несколько секунд, аппарат все же удалось успокоить.
По группе опять прокатились тихие аплодисменты.
-После этого великого события, Иван Иосифович Сбродский был исключен из комсомола и отчислен из института, а Александр Семенович Ringo отчислен из института и исключен из комсомола!
Александр Семенович раскланялся собравшимся, и сошел с помоста.
- Товарищи, первым исполнителем рок-н-ролла в нашем городе был студент Сбродский! Первому всегда трудно, но за первым появляется второй и в этом великая сущность исторического прогресса!
В группе опять захлопали в ладоши.
- А теперь, под ваши аплодисменты…! – после этих слов перед  скульптурой, покрытой пленкой, появился человек в пиджаке  с микрофоном( оказывается, это он был ведущим церемонии) и еще один тип в косухе с гитарой. Общими усилиями они сдернули пленку, и скульптура обнажилась.
Стоявшие люди, не преставая хлопать в ладоши, без интереса разглядывали памятник.
  Из серого обломка панельной плиты, по локоть торчала гипсовая белая рука, в человеческий рост. Пальцы на запястье были сложены в форме  сатанистского знака «Вур» или на языке рокнрольшиков просто «коза». У основания ладони запястье было перехвачено железным кольцом, от кольца тянулись натянутые цепи, которые были прикованы к плите. Скульптура была очень динамичной, и казалось, что рука спрятавшегося под землей великана, вот-вот порвет цепи и огромная голова вылезет наружу.
- Yes, товарищи! – закричал ведущий.
В этот момент, человек в косухе взял гитару за гриф обоими руками, размахнулся, и разбил ее о кисть исполинской руки. Фанерная дека разлетелась на множество щепок, издав перед смертью разноголосый лязг оборванных струн.

Вот такое стихотворение написал, года три назад. во время неудачного эксперимента с алкоголем.  Похмелье от  джин тоника  - одно из самых тяжелых.

Сижу на ломах, в тяжелом похмелье.
Рассыпавшись в прах на мятой постели
Берусь за стакан и пью осторожно,
Готов сразу кран засунуть под хожу
Но вот не могу дышать, мочи нету!
Сорвавшись бегу стремглав к туалету
И там упаду на кафель холодный
Минута в аду - от рвоты свободны!
Она как резина, ползет и ползет
Ложится на спину припадочный пот,
Как будто роса, как рефрижератор
Творит чудеса, мой реаниматор.

И я вспоминаю тот каждый бокал,
Что жаждай страдая всчера я лакал
Шипучее пойло, химической розы
Я пил беспокойно и выпил сверхдозу
Я жаждал прозренья, оно было рядом
Еще, без сомненья, еще нужно яда!
И рухнув под стол, я рвотой рыдал
А дальше ушел, нет, нет - уползал!
В страну небытья в нирвану дерьма
ляляляля (последнюю строчку забыл)

Но вот накрывает, опять тошнота!
И рот заполняет слюна, как вода!
В мученьях сжимает желудок пустой!
И рвать начинает уже кислотой!
И глодку сжигает и щиплет язык!
В очке проподает безумный мой крик!!

химическая роза - вольное название бывшего винаповского коктейля "маргарита" со вкусом текилы. Выпить его две  полторашки в одну каску это - Мерзость, ужас, гуро!

Даниил Хармс.  Абсурд.

Однажды Орлов объелся толчёным горохом и умер.
А Крылов, узнав об этом, тоже умер.
А Спиридонов умер сам собой.
А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла.
А дети Спиридонова утонули в пруду.
А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам.
А Михайлов перестал причёсываться и заболел паршой.
А Круглов нарисовал даму с кнутом и сошёл с ума.
А Перехрёстов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы.

Хорошие люди и не умеют поставить себя на твёрдую ногу.




МАТЕМАТИК


            И АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ
    МАТЕМАТИК (вынимая из головы шар):
          Я вынул из головы шар.
          Я вынул из головы шар.
          Я вынул из головы шар.
          Я вынул из головы шар.
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:
          Положь его обратно.
          Положь его обратно.
          Положь его обратно.
          Положь его обратно.
    МАТЕМАТИК:
          Нет, не положу!
          Нет, не положу!
          Нет, не положу!
          Нет, не положу!
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:
          Ну и не клади.
          Ну и не клади.
          Ну и не клади.
    МАТЕМАТИК:
          Вот и не положу!
          Вот и не положу!
          Вот и не положу!
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:
          Ну и ладно.
          Ну и ладно.
          Ну и ладно.
    МАТЕМАТИК:
          Вот я и победил!
          Вот я и победил!
          Вот я и победил!
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:
          Ну победил и успокойся!
    МАТЕМАТИК:
          Нет, не успокоюсь!
          Нет, не успокоюсь!
          Нет, не успокоюсь!
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:  Хоть ты математик,  а
честное слово, ты не умен.
    МАТЕМАТИК:
          Нет, умен и знаю очень много!
          Нет, умен и знаю очень много!
          Нет, умен и знаю очень много!
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:  Много,  да только все
ерунду.
    МАТЕМАТИК:
          Нет, не ерунду!
          Нет, не ерунду!
          Нет, не ерунду!
    АНДРЕЙ СЕМЕНОВИЧ:  Надоело  мне с  тобой
препираться.
    МАТЕМАТИК:
          Нет, не надоело!
          Нет, не надоело!
          Нет, не надоело!
    (Андрей Семенович досадливо машет  рукой
и уходит.  Математик, постояв минуту, уходит
вслед за Андреем Семеновичем).
                  Занавес
                                        1933



ЧЕТЫРЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ ТОГО, КАК
НОВАЯ ИДЕЯ ОГОРАШИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА,
         К НЕЙ НЕ ПОДГОТОВЛЕННОГО

I
ПИСАТЕЛЬ: Я писатель!
ЧИТАТЕЛЬ: А по-моему, ты говно!
    (Писатель стоит несколько минут,  потря-
    сенный этой новой идеей и падает замерт-
    во. Его выносят.)
II

ХУДОЖНИК: Я художник!
РАБОЧИЙ: А по-моему,ты говно!
    (Художник тут же побледнел, как полотно,
     И как тростиночка  закачался
     И неожиданно скончался.
     Его выносят.)

III
КОМПОЗИТОР: Я композитор!
ВАНЯ РУБЛЕВ: А по-моему, ты говно!
    (Композитор,  тяжело  дыша,  так и осел.
     Его неожиданно выносят.)
IV_
ХИМИК: Я химик!
ФИЗИК: А по-моему, ты говно!
    (Химик не сказал больше ни слова и тяже-
     ло рухнул на пол.)

НЕУДАЧНЫЙ СПЕКТАКЛЬ


    На сцену выходит Петраков-Горбунов,  хо-
    чет что-то сказать, но икает.  Его начи-
    нает рвать. Он уходит.
    Выходит Притыкин.
    П р и т ы к и н: Уважаемый Петраков-Гор-
бунов должен сооб... (Его рвет,  и он убега-
ет).
    Выходит Макаров.
    М а к а р о в:  Егор... (Макарова  рвет.
Он убегает.)
    Выходит Серпухов.
    С е р п у х о в:  Чтобы не быть...  (Его
рвет, он убегает).
    Выходит Курова.
    К у р о в а: Я была бы... (Ее рвет,  она
убегает).
    Выходит маленькая девочка.
    М а л е н ь к а я  д е в о ч к а:
    - Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит.

                  Занавес


ОХОТНИКИ


    На охоту поехало шесть человек, а верну-
лось-то только четыре.
    Двое-то не вернулось.
    Окнов, Козлов, Стрючков и Мотыльков бла-
гополучно вернулись домой,  а Широков и Каб-
луков погибли на охоте.
    Окнов целый день  ходил потом расстроен-
ный и даже не хотел ни с кем  разговаривать.
Козлов неотступно ходил  следом за Окновым и
приставал к нему с различными вопросами, чем
и довел Окнова до высшей точки раздражения.
    КОЗЛОВ: Хочешь закурить?
    ОКНОВ: Нет.
    КОЗЛОВ: Хочешь,  я  тебе  принесу вон ту
вон штуку?
    ОКНОВ: Нет.
    КОЗЛОВ:  Может быть, хочешь, я тебе рас-
скажу что-нибудь смешное?
    ОКНОВ: Нет.
    КОЗЛОВ: Ну, хочешь пить?  У меня вот тут
есть чай с коньяком.
    ОКНОВ: Мало того, что я тебя сейчас этим
камнем по затылку ударил,  я тебе еще оторву
ногу.
    СТРЮЧКОВ  и  МОТЫЛЬКОВ:  Что вы делаете?
Что вы делаете?
    КОЗЛОВ: Приподнимите меня с земли.
    МОТЫЛЬКОВ: Ты не волнуйся, рана заживет.
    КОЗЛОВ: А где Окнов?
    ОКНОВ (отрывая Козлову ногу): Я тут, не-
далеко!
    КОЗЛОВ: Ох, матушки! Спа-па-си!
    СТРЮЧКОВ и МОТЫЛЬКОВ: Никак он ему и но-
гу оторвал!
    ОКНОВ: Оторвал и бросил вон туда!
    СТРЮЧКОВ: Это злодейство!
    ОКНОВ: Что-о?
    СТРЮЧКОВ: ... ейство...
    ОКНОВ: Ка-а-ак?
    СТРЮЧКОВ: Нь...нь...нь...никак.
    КОЗЛОВ: Как же я дойду до дому?
    МОТЫЛЬКОВ: Не беспокойся, мы тебе приде-
лаем деревяшку.
    СТРЮЧКОВ:  Ты  на  одной ноге стоять мо-
жешь?
    КОЗЛОВ: Могу, но не очень-то.
    СТРЮЧКОВ: Ну, мы тебя поддержим.
    ОКНОВ: Пустите меня к нему!
    СТРЮЧКОВ: Ой нет, лучше уходи!
    ОКНОВ:  Нет,  пустите!.. Пустите!.. Пус-
ти... Вот, что я хотел сделать.
    СТРЮЧКОВ и МОТЫЛЬКОВ: Какой ужас!
    ОКНОВ: Ха-ха-ха!
    МОТЫЛЬКОВ: А где же Козлов?
    СТРЮЧКОВ: Он уполз в кусты.
    МОТЫЛЬКОВ: Козлов, ты тут?
    КОЗЛОВ: Шаша!..
    МОТЫЛЬКОВ: Вот ведь до чего дошел!
    СТРЮЧКОВ: Что же с ним делать?
    МОТЫЛЬКОВ:  А тут уж ничего с ним не по-
делаешь. По-моему, его надо  просто удавить.
Козлов! А, Козлов? Ты меня слышишь?
    КОЗЛОВ: Ох, слышу, да плохо.
    МОТЫЛЬКОВ:  Ты,  брат, не горюй. Мы сей-
час  тебя  удавим.  Постой!..  Вот... Вот...
Вот...
    СТРЮЧКОВ:  Вот сюда вот еще!  Так!  Так!
Так! Ну-ка еще... Ну, теперь готово!
    МОТЫЛЬКОВ: Теперь готово!
    ОКНОВ: Господи, благослови!


Вперед Бодхисатава вперед.

Маркиз де Сад "Жюстина", рассуждение о женщинах.

"     Итак, что мы увидим, если беспристрастно подойдем к этому? Хилое создание, всегда ничтожное в сравнении с мужчиной, бесконечно менее сообразительное, менее умное, представляющее собой нечто отвратительное, совершенно противоположное тому, что может понравиться ее господину, тому, что должно доставлять ему удовольствие; мы видим существо грязное в течение трех четвертей жизни, неспособное удовлетворить мужа, когда природа заставляет ее вынашивать ребенка, вечно раздражительное, мстительное, властное; это настоящий тиран, если дать ему волю, это пресмыкающееся животное, если его держать в узде, но всегда лживое, всегда злобное и опасное; наконец, это настолько извращенное создание, что на церковном соборе в Маконе долго и всерьез рассуждали, можно ли причислить это существо, столь же отличное от мужчины, как обезьяна от человека, к человеческому роду(вспомним, что А. Шопенгауэр называл женщин "святыми обезьянами" (Б.К.)). Но возможно, это было заблуждение того, давно прошедшего века? Возможно, к женщине относились с большим уважением в более поздние времена? Может быть, персы, мидяне, вавиляне, греки, римляне - может, они почитали этот мерзкий пол, которого мы имеем сегодня глупость делать своим идолом? Увы! Я вижу, что его повсюду угнетают, всюду отстраняют от дел, унижают, держат взаперти - короче говоря, с женщинами обычно обращаются как с животными, которыми пользуются в моменты нужды и сразу после этого снова ставят в стойло. Когда я вспоминаю Рим, я слышу, как мудрый Катон взывает из древней столицы мира: "Если бы мужчины обходились без женщин, они могли бы общаться с богами".

Роман. Владимир Сорокин.

Читаю "Роман" Сорокина и жду, жду горячо любимого мною авторского опрокидонца! Начало книги - добротная полнокровная литературная плоть, выдержанная в классическом стиле Гончарова и Тургенева, сочная и вкусная, фандю из убоинки. Кажется, ничего не предвещает безумного, кажется, так и будет лучиться в мозг этот словесный мед, как будто я опять перечитываю "Ясную поляну" или  избранное из "Войны и Мира". "Оттеняющие лицо темные волосы... породистый рысак бегущий по весеннему, пахнущему землей полю... русский бор..моченые яблоки...лимонная наливка...ma chere petite fille... Чу!
" Закат окрасил сад в кровавые тона..." Вот уже главный герой пьет чистяк и ведет беседу с доктором-декадентом о шизофреническом шубе... Пахнет  жареным!  Значит, будут, будут,будут! Потоки крови, ужасающие сцены каннибализма и некрофилии,  смачные описания извращенных половых актов и аппетитной копрофагии. Будут! Оборвется  струя парного молока и вслед за последней  каплей из кувшина потечет махровое голубое сало! Когда я достигну этой строчки, этой буквы, этой запятой? Может быть, в этот момент я буду ехать в автобусе или метро, есть лапшу, или лежать в кровати, или...что я буду делать в этот magic moment?
Сон или реальность?! Сижу в ияфовской столовке и ем общепитовский борщ. Доедаю до конца и на дне тарелки, прямо сказать, обнаруживаю выцарапанное слово "ХУЙ". Опрокидонец!

Однако, без лишнего пафоса можно сказать, что "Роман", в литературном смысле, является, как бы надгробием классического усадебного романа( Запрометовский, Сбражников, Скрынников и т.д.).  Любой грамотный литератор это поймет.  Усадебный роман умер вместе с людьми, которые его читали и писали. Умер вместе с дореволюционной Россией, царской властью и мочеными яблоками.  Если так, то нет ничего удивительного , что Роман Алексеевич, берет топор(кстати, обратите внимание, эти две киберпанковские креатуры,  являются архитипами классических русских романов - "Роман-Топор" и "Анна-Паровоз") и, на протяжении 150-ти страниц, методично убивает жителей деревни, а потом умирает сам.  Поэтому, можно сказать, в книге Сорокина, попытка художественными методами описать, культурологический и историко-социальный процесс отмирания общественной прослойки, а вместе с ней и паразитирующего чтива. Но потом появлся другой паразит - Владимир Георгиевич.


Сорокин, безусловно, философ. Философ плоти, он выражает литературную мысль словами, образуя экстравагантные формы. Стилистика его ранних произведений не поддается логическому анализу, но пищеварению. Балует, иногда, даже слишком, литературных гурманов, делая из многих копрофагов и трупоедов. Сорокин - червь, который завелся в литературном наследии, доставшимся от классиков, Сорокин - дрожжи, испражнения которых, мы иногда так желаем, Сорокин, как та птица, кормящая своих птенцов, переваренной в ее желудке пищей, только за место гусениц, жуков и червяков, он дает нам куски Достоевского,  Толстого и Платонова.

Помнится  дело было летом 1918 г.  в Московском отеле Флоренция ( комендантом которого был небезызвестный Бурцев)  на конференции анархистов. Там же находились батька Махно и Авраам Шнейдер.
Когда речь зашла о батальоне повстанческой армии, то выяснилось, что у организации нет даже эмблемы или герба. Шнейдер предложил весьма романтичный стилизованный рисунок в виде   заходящего солнца и птицы летящей на его фоне.
«Мы полетим как птицы на закат
За новым солнцем, догоняя утро
Пусть старый мир разрушен и распят,
Пусть новый мир достанется кому-то.»
Шнейдер был большой любитель поэзии и счёл нужным продекламировать стихи неизвестного московского поэта нигилиста.
Командир чёрной сотни батьки Коврюша, выразил мнение, что идея эмблемы слишком пафосная, тем более, если учесть семитский прагматизм. В разговор вмешался  Бурцев, как-то зло пошутив:
-А  не на Синайской ли горе утро встречать!
-Если на Воробьёвых, то для воробья крылья слишком велики – отшутился Штейнер, и ткнул заскорузлым, пожелтевшим от никотина пальцем в темный силуэт птицы с распахнутыми крыльями.
Наверное, тогда в голове у Махно возникла мысль, что бездарные стихи и не менее дурацкая эмблема имеют тайный смысл. Опустошить, наворовать и свалить заграницу – что может быть проще? Но вопрос был другой:  что это -  знак  соплеменникам или лично ему? Очень уж не хотелось быть тем «кем-то» в новом мире…
Так или иначе, вечер был испорчен…

«…был отчислен, но если вдуматься, от этого обрел душевный покой и долгожданную свободу. Потом в мемуарах  заслуженной поэтессы СССР - Б.Л.Ярмолаевой  было написано, что никакого отношения к студенческим  бунтам по поводу Пражской весны, он не имел. Так же не замечали за ним излишней отягощенности мыслями о борьбе с системой.
Но все же он шел против! Это был революционер-даосист, если так можно выразиться. Он не стремился что-то менять, но и не хотел  оставлять, все как есть. Поэтому на доске почета, там, где висели фотографии отличников учебы и комсомольских деятелей университета, он красной краской написал - « СПб – наш рулевой!», за что и был вызван в первый отдел. «СПб», по словам той же Ярмолаевой   расшифровывалось не как «Социалистическая партия большевиков», а попросту: « Суки поганые, бля».  Видимо до особистов докатились слухи о истинном значении этого лозунга, но никаких обвинений, тянувших на статью, они ему предъявить не смогли. Да и время было уже не то. Поэтому его просто отчислили за академическую неуспеваемость.
Далее он косил от армии и преуспел в этом искусстве до того, что  стал диссидентом и уехал из страны, женившись для этого на еврейке   Горгонзоллер. Позже Борис Гребенщиков скажет по этому поводу: «Как много комнат полных блядей, но пока нет твоей любви, будешь хотеть и хотеть».
В конце своей жизни, он был абсолютно всем доволен. И даже тот факт, что никто, кроме него так и не стал…» В этот момент радио замолчало и эфире стало тихо, как будто кто-то оборвал провод…