Был холодный летний вечер. Вдали перекатывались сердитые печальные раскаты грома, и серые тучи нехотя ползли по небу, изливая на нее потоки воды. Где-то вдали сверкали молнии, но их не было видно. Я шел по деревенской дороге, одной из тех дорог, про которые нельзя сказать, что их когда-то строили человеческие руки: грязные пыльные реки даже среди весенней распутицы оставляли на себе отпечатки коровьих копыт и следы гусениц трактора. За полями непрозрачной стеной лил дождь, и мокрая пыль дрожала под моими ногами, когда на неё падали свинцовые капли. Просвета не было видно, и казалось, что такая погода будет продолжаться еще целую вечность, до Страшного Суда.
    Вот вдали показались очертания придорожного трактира, где запоздавшие путники могли за символическую плату остаться на ночлег и вдосталь наслушаться придорожных баек, чем славится любое заведение подобного рода. Трактир назывался «Привокзальным», что не было оригинальным, но отражало его сущность и  главное назначение: скрасить долгие часы ожидания за кружкой темного пива, разбавленного водой и спиртом, а также доброй порцией бородатых сплетен. Даже самые старые жители ближайшей деревни не могли вспомнить, когда была построена эта хижина, но все, однако, помнили старого хромого хозяина заведения. Он был несколько слаб рассудком, поэтому никогда не помнил чужих долгов, за что был всеми безоговорочно ценим и уважаем как почетный житель деревни. За приемлемую цену у него нашлась бы и бутылочка, и травка – впрочем, все, что требовал непритязательный крестьянин. Когда спал и ел хозяин, было непонятно, поскольку неизменно его видели на рабочем месте, причем всегда трезвым настолько, чтобы замечать, кто и что брал с отполированной локтями сотни посетителей стойки. В общем, темное это было место, с какой стороны на него не смотри.

Вхожу в сумеречную залу, где в почетном красном углу неразборчиво бурчал телевизор и похожий на дубовую пузатую бочку трактирщик лениво вытирал грязной тряпкой стаканы, периодически поплевывая на тряпку для ускорения этого процесса. За столиками лежали и сидели равнодушные сонные посетители, большей частью деревенские жители, и без особого старания хихикали девицы в дальнем углу за барной стойкой. Уборщица возила шваброй по полу, безнадежно, поскольку видно было, что слой грязи на полу можно было соскоблить много лет назад, и даже тогда это было почти нереально. Полутемная комната освещалась тусклым желтым светильником в сером абажуре с узором из паутины на выпуклых боках. В неясном круге тусклого света раскачивался паук, сброшенный порывом ветра, проскользнувшим в помещение, когда я открывал дверь.

             Подхожу к длинному столу. Трактирщик нехотя косит на меня  глазом, однако встречного движения не делает. Я остаюсь предоставленным самому себе. Обшариваю необозримое поле дубовой стойки в поисках меню. Обнаруживаю несколько листков похожих скорее на пергамент, нежели на бумагу. Смотрю на него и вижу ряды непонятных значков, с сильным наклоном вправо. Никогда раньше не видел ничего подобного. Наверное, у хозяина почерк такой. Слышу сухой смешок и поднимаю голову. На меня из сумерек смотрят два зеленых уставших глаза, абсолютно трезвых и даже ироничных в своей малахитовой глубине. Мало сказать, что я удивлен. По мере того, как глаза адаптируются к темноте, я начинаю постепенно прозревать и вижу сутулую девушку, сидящую на высоком табурете. Девушка смотрит на меня, кривя губы в ироничной усмешке. Длинные красивые руки её с переплетенными пальцами видны до локтей светлым пятном на черном фоне свитера, сливающегося с сумраком залы. На лицо  бросают тени длинные, очевидно, светлые волосы, спадающие на лоб тонкими прядями и собранные в пучок на затылке. На ней темные вельветовые брюки, аккуратно ушитые с боков, и кожаные сапожки не самого лучшего качества и не новые, но ладно сидящие. Сама девушка явно не из общества, собирающегося здесь ежедневно, но и на странницу она не похожа, да и багажа у неё нет. 

– Ты не первый, - говорит она как бы в сторону, поднимая к губам узкий стакан. Движется она изящно и как-то лениво, как кошка, однако я замечаю некоторую замедленность движений, как будто она устала, или не спала всю ночь. 
– Это иврит. Девушка решила, что этим все сказано, и отвернулась от меня, смотря прямо перед собой в чернильную бездну. Я растерян и зачарован. Нет, я действительно в плену у этой удивительной девушки. Спрашиваю, мол, откуда вы это узнали.
– А сам не догадываешься? -  снова усмехается она. Нет, решительно кто-то из нас сойдет с ума.
– Не могли бы вы мне, милостивая госпожа, - начинаю я, - прочесть содержимое этого листка, дабы я мог сделать сложный выбор, и заказать что-либо в этом замечательном заведении? Моя слюна, кажется, сейчас ядовита, и слова слетают отравленными каплями с моих губ. 
– А сам ты понял, что сказал? – вопросительно поднимает одну бровь незнакомка.
– Нет, не могла бы. Я не знаю этот язык. Но в чужом исполнении узнать смогу. Если ты собрался что-то заказывать: не советую. Я показываю взглядом на её стакан. Она объясняет, хитро прищурившись:
- Дождевая вода. Она указывает на дверь. 
-  Вон её сколько. Природа не жадничает, в отличие от многих других. Она грациозно подносит бокал к губам и отпивает глоток. Я  улыбаюсь и киваю головой, обязательно.  Разговор не налаживается, причем если я стараюсь изо всех сил, то она инертно после каждой реплики прерывает диалог короткой и рубленой фразой. Есть во всем её облике какая-то обреченность, неестественная для молодой девушки, но я не могу понять, что же заставляет меня воспринимать незнакомку именно так.
– Что с вами случилось? – шепчу я, внезапно прозревая. -  Что привело вас сюда, ведь вы же не созданы для этого места. Она светит на меня  зелеными прожекторами глаз и улыбается горько и трагично, как мог бы усмехаться  череп в руках немолодого принца.
– Рассказать вам сказку? Только сказка эта будет грустной, вы, наверное, не привыкли к таким.  Теперь я вижу, что она давно уже хочет быть услышанной, выговориться кому-то, кто будет слушать и понимать… Я смотрю выжидательно, всем своим видом выражая готовность разделять истории, хоть какие, и ловить тишину.
– Ну что ж. История эта началась недавно, хотя время измеряется не только в стандартных земных часах. Если смотреть изнутри, то прошло много-много человекодней, дней, прожитых отдельно взятым человеком…

              Жила-была в одном тихом провинциальном городке девушка. Тихим этот городок был не потому, что в нем никто не совершал преступлений и драк, никто не орал под окнами и не бил бутылок о запыленный асфальт. В этом плане город не отличался от сотен других таких же городов, проводящих свою жизнь в умеренной пьянке пополам со жгучей тоской. Тихим город был потому, что в нем никто не совершал выдающихся дел, или наоборот, преступлений. Все немного грешили, и каждый помнил за собой свои грехи,  немного кутили по пятницам и совершали хорошие поступки по субботам. По всем средним показателям город бы подошел – чем заслуженно гордились местные власти. Находился он где-то на окраине страны, не так далеко, чтобы по нему проходились со специальной проверкой якобы северных регионов, но и не так близко, чтобы города касались волны модных преобразований. Между собой все жители называли город Городом, давно наложив на его прошлое имя табу. Никто не вспоминал о Городе с забытым именем, и поэтому имя он вскоре потерял.
Улицы города были прозрачными и серыми, с тусклыми вечно гаснущими светлячками фонарей и пыльными скамейками с обшарпанной краской, так что непонятно было, какого цвета они были раньше. Сами улицы были составлены из прямоугольных коробок пятиэтажных зданий, разбросанных щедрой рукой проектировщика так, чтобы идти можно было всегда вперед по улице, не останавливаясь, поскольку внешний круг состоял бы из домов, в которых никто не жил. В этих домах горел свет, но звуки оттуда не доносились, и поэтому интереса эти квартиры не вызывали ни у кого; считалось, что у него нет границ. На карте Город бы занял всего несколько квадратных километров – но кому бы в голову пришло чертить для кого-то его схемы! 
И однажды в Городе появилась девушка. Никто не знал, откуда она пришла в пустынные улицы Города, но она знала точно, что не имела сомнительного счастья родиться под этим серым облачным небом. Она ходила по улицам и пыталась найти смысл жизни. В самом существовании Города не было какого-то смысла, и поэтому смысла в том, чтобы бродить по замкнутым улицам, девушка не видела. И тогда она стала искать выход, и забралась на крышу дома, в котором никогда никто не жил. И она увидела бездну, холодную и немигающую, и бездна заглянула в неё. Она поселилась в уголках глаз, на самой окраине души девушки, и теперь каждый, кого она встречала на улице, взглянув мельком на её лицо, ускорял шаг и пробегал мимо, подняв воротник и стыдливо опустив глаза в асфальтовую пустыню под ногами. Но никакого нового пути она не увидела в бездне и испугалась того, что Город и есть единственно то, что есть во вселенной. Тогда она стала на самой большой площадке в центре города и подняла голову к небу. Но не увидела она того голубого сияющего пространства, которое она помнила. Никто не слушал её, когда она начинала говорить о добре и о другой жизни. Всем было хорошо и спокойно там, где они были сейчас. Тогда бездна заполнила зрачки её глаз, и она стала другой, более сильной и бесчувственной, чем раньше. Город исчез в холодной ярости огня, как показалось ей, и пустота заполнила все вокруг. И она стала пустотой. Ничего не осталось в её разуме, только тишина и пустота. А потом мир взорвался, когда бездна захватило его, ведь и он имел границы.
Но Город не умер – ведь исчезновение одной девушки ничего не значило для него. Он стоял, и будет так стоять вечно, как казалось ему. Город не думал ни о чем, ведь он не был разумен, но знание его нерушимости было вложено в его асфальтовую сущность. С его точки зрения все было просто – еще один житель шагнул в бездну за его пределами. Минус один. Таких было много. Они всегда появлялись поодиночке, и если иногда пересекались, то никогда не встречались на Его улицах. Они не мешали Городу. Городу были они безразличны.

            Девушка допивает последний глоток. Улыбается иронично, и понимающе прощально смотрит на меня. В её глазах что-то поменялось неуловимо, однако я чувствую. Легко наклоняется вперед в полупоклоне и поворачивается к двери. Уходит, с каждым шагом все больше растворяясь в тенях, отбрасываемых люстрой в серых нитях паутины. Паук обвинительно смотрит на меня с крюка, на котором болтается его конура. Все очевидно. Все страньше и страньше… 
- Подожди, - шепчу я, бросаясь за ней в цветную темноту. Бегу сквозь колючие струны дождя, разбивая свое очередное отражение на мелкие брызги. Я должен успеть понять.
– Так чем же все закончилось? – кричу я в настороженно - глядящую  пустоту. – Что же случилось потом? Ведь это не конец!
      Сквозь пелену дождя пробиваются лучи яркого придорожного фонаря. Я вижу насыпь и железный хвост дороги, загибающийся на мост, ведущий через овраг. Ржавые скобы не блестели, однако можно было угадать, что они были когда-то стальными. Вижу фигуру, стоящую на перилах моста ко мне спиной.
– Что же случилось дальше? – кричу я в чернильную пустоту.  Тонкий силуэт девушки поворачивается ко мне, спокойно и как-то обыденно, как будто она не стоит над пропастью, а на мраморных плитах пола. Капли дождя беззвучно срываются вниз, рассекая тяжелый воздух и с громким бряком падают  в грязь.
– История не закончена, - говорю я. Смотрю с надеждой, но ближе не подхожу. Не могу заставить себя преодолеть две стальные полосы, разделившие нас.
- Но ты её никогда не закончишь, улыбается она, и молния ярким росчерком разрезает пространство у нее за спиной. 

- Что нужно сделать, чтобы закончить её? Скажи. Я смогу. Хочешь, я вернусь в трактир, буду говорить о смерти и любви, о верности и дружбе. Я буду хорошим оратором, я умею притворяться, что говорю от души. Я сотворю свой Город и посажу в нем цветы и деревья.  Я научусь его любить. Хочешь? Я сделаю так, как ты скажешь. Я стою, запрокинув голову, и смотрю на падающую стену воды передо мной. Тихий смех сыплется в мое сознание. Шум обволакивает меня со всех сторон плотным коконом, обнимает и прижимает к земле. Но я не хочу возвращаться туда. Тонкая фигурка разводит руки в стороны и запрокидывает голову, ловя воду и подчиняясь её течению, все ещё тихо смеясь. Это было действительно завораживающе-страшно и странно: темное перекрестье стройного тела и длинных красивых рук, обращенных к чистому грозовому небу. Мутно-стальным блеском отливала ржавчина моста, освеженная холодным потоком. Это состояние длилось одну очень короткую вечность. Потом она опустила руки, оглянулась через плечо, и в её  глазах промелькнуло чувство узнавания. Улыбнулась мягко и устало, однако что-то такое было в её улыбке, что не давало мне успокоиться. Чувство обреченности и тоски, с которой успела смириться, ожидание чего-то…покоя? Едва ли.
– Спасибо, друг, - эти слова я услышал сквозь вязкую пелену сумеречного ливня, сквозь которого на горизонте плескались зарницы.
    Резкий вой смертельно раненого хищника впился в мое сознание раскаленным лучом, и брызги, слетавшие с боков железного длинного зверя с тремя восьмерками на боку, едкими каплями бросились мне в лицо. Сквозь горящие вызывающими лучами пустые окна я уже не видел железных перил моста, и рыжевато-стальных перекладин опор. Скорей бы он проехал, этот поезд. Я могу еще многое рассказать и многое спросить, выдать миллион идей и с радостью их опровергнуть, только мне нужен собеседник, который смотрел бы насмешливо мне в глаза и качал головой в такт словам. Вот сейчас кончится череда этих однообразных прямоугольников. Когда же, наконец, покажется солнце! Досадно и обидно. Дождь. Капает. Становится холодно и страшно, потому что я знаю, что увижу.  Чего я боюсь? Наверное, того,  что когда-нибудь бездна заглянет в глаза и мне. Что я увижу в ней? А что она увидит во мне? Сколько глаз вот так смотрели на нее укоризненно, из скольких уст срывались громкие и искренние слова проклятия? Не знаю.   
      А еще больше я боюсь узнать, что бездна всегда смотрела на мир моими глазами.
Хочется верить, что ты не один. Однако в душе ты всегда будешь знать, что идти можно только одному. Нельзя звать никого с собой – если действительно остались те, которых ты любишь.
    Трудно плакать, когда идет дождь. Я поворачиваюсь и иду в густой, но уже сиреневатый туман. За моей спиной, я знаю, начинает светлеть край неба за мостом. Вдалеке сверкают зарницы. Дождь уже почти прекратился, и капли беззвучно падают в жидкую землю. Шум поезда исчезает и обрывается. Оглядываюсь; вижу край неба и редеющие тучи. Скоро рассвет. Ведь это не конец.