**Скорее всего пролог**Мы встретились недавно. Часа три назад, не больше. Хотя время вытворяет иногда самые странные шутки. Будь мы на туманном флегматичном острове, я бы употребила  время Past Perfect, поскольку встретились мы «до того как». Раньше, чем увидели друг друга на каштановой улице, и даже раньше, чем приехали в этот город. До того, как…просто до того как.
            **Взгляд первый. Одна точка зрения**
Посмотрев в зеркало рано утром, вы можете увидеть там что угодно, начиная от демонов ада, кончая собственной физиономией. Хотя последнее очень сомнительно. Допустим, когда я смотрю в это блестящее стекло, оно отражает хмурый образчик человекоподобного со встрепанными темными волосами и глазами непонятного цвета. Все меня этими глазами попрекают. Как одному взбредет в голову идентифицировать этот цвет, так сразу все претензии ко мне. Нетушки, милые, вам надо, вы и ломайте свою голову, а моя мне целой нужна. Мысли ворочаются с медным гулом, резонансом заставляя колебаться волосы на голове. Хорошая музыка, свежо, оригинально, а главное, не требует специального проигрывателя и имеет приятный побочный эффект в виде отсутствия необходимости идти к парикмахеру – за ненадобностью. Вы не подумайте, я вообще милый и пушистый, я только с утра немного не в себе. А в ком, интересно?
Это все, наверное, сны. Сегодня я видел очередной эпизод внеземного сериала: есть у меня любимый сон. Хотя сом его назвать можно только с натяжкой, поскольку меня никогда не покидает ощущение, что все происходит наяву. В нем я – большой пес породы бродячей обыкновенной, в отдаленном прошлом, бывшей когда-то волком. Сейчас я уже не волк и не нуждаюсь в горячей крови, но капли гемоглобиновой жидкости иногда играют в моих жилах, и тогда я нашариваю взглядом луну и начинаю длинную бесконечную песню. Потом встаю на все четыре черные мохнатые лапы и бреду в сумерки. В сумерках обитают разные миры – я точно знаю, что их много – и там же обитает моя закадычная подружка. Она иногда прилетает и садится мне на загривок, и тогда я чувствую, как мне покалывают плечо её острые коготки. У меня нет глаз на затылке, но в тот момент, когда она выныривает из сумерек, я успеваю увидеть её черное оперение. Очевидно, эта птица – ворон. Ни в коем случае не ворона – в этом слове слышится что-то вульгарно-пошлое, как фиолетовое боа на немолодой уже даме. Именно ворон, благородная и мудрая птица, в котором заключен дух женщины.
    У нас с птицей есть несколько любимых мест, в которые мы любим возвращаться. Никто из нас не согласился бы там жить – упаси боги – но возвращаться туда было легко и правильно. Сегодня мы бродили по Западному побережью. Этим сочетанием букв на бумаге я  обозначаю пустынный берег неведомого моря, по которому я никогда не устаю брести. Под моими лапами мерно перекатывается крупный ровный песок цвета благородного серебра – или черного, в зависимости от того, на какой «клетке» я сейчас стою. Именно так, а не иначе: если смотреть с высоты птичьего полета, земля этого края была бы похожа на огромную шахматную доску. Но ворон никогда не слетает со своего насеста – и я ей благодарен. Шаг за шагом, слева – рубиновые воды моря настораживающе ласкают берег, а направо я никогда не смотрю. Это своего рода закон этого мира: можно смотреть себе под ноги, созерцать живую кровавую гладь моря – но смотреть внутрь невидимого континента нельзя. Да и не хочется, по сути говоря. Этот мир создан из моего одиночества и тоски, неосознанного горя по всем моим несбывшимся судьбам. Поэтому в этом мире есть еще один обитатель, не связанный, в отличие от нас, рамками Западного побережья. Ветер, какой бы он ни был, всегда казался мне живым существом со своим характером, а в этом мире он особенный. Такое ощущение возникает теплым и морозным утром февраля, когда нутром ощущается приближение весны, однако  когда зима еще будет бороться за свои позиции. Этакий коктейль из реальности, мечты и настроения, украшенный сверху долькой горького лайма.
    А иногда лотерея моих снов выбрасывает меня в мое прошлое. Я знаю точно только одно: это было на самом деле. Просто было. Со мной.
    В одном из этих снов я – римский император. И не нужно смеяться – обижусь. Это не шизофрения и не мания величия. Меня зовут Тит Флавий Веспасиан. Но это, конечно, уже русский обкорнанный вариант, на греческом это звучит гораздо торжественнее. Мне это не нравится. Всегда помнил, что это имя мне не нравилось. С того момента, когда я открыл голубые прозрачные глаза под мраморными сводами храма. Помню отца – сурового правителя, истинного властителя, Императора с большой буквы, с обрюзгшим лицом и складками на лбу, вечно занятого государственными делами. Матери своей я почти не помню. Помню, что ей нравились розовые лилии и темные оливки; её кожа была белой, как у статуи, изображавшей её же. Она умерла. В моей памяти не остались отличительные признаки того дня, но я помню её белое застывшее лицо перед тем, как его охватили языки священного пламени. Тогда я разбил мраморную кору на мелкие осколки и собственноручно выкинул их в море. С тех пор я не видел ни одной лилии во дворце, а оливки напротив северного крыла срубили и увезли. Отец тоже тяжело переживал смерть матери, однако государственные дела были важнее для него всегда. Помню своего первого коня – мне нравились эти благородные животные – и восторг от первой поездки по плитам дворцового двора. А потом, почти без перерыва – восстание.
    Это было страшно. Не знаю, какими принципами руководствовался отец, беря меня с собой в восставший город и заставляя смотреть на все это. Отдельных кадров, из которых можно было бы составить фильм, моя память не держит – я ей благодарен. Мне хватило тогда самого ощущения кровавой резни. Вездесущий запах железа, его привкус на языке, ветер последних вздохов сотен людей, тонкие крики умирающих лошадей, их молящие карие глаза, бездонные и отражающие Тартар. Черные пятна засохшей крови на рукаве тоги отца, потускневший золотой венец с отломанным листком…взгляды смертельно раненых солдат, когда мы с отцом проезжали мимо…Тогда я поклялся, что этого не будет. Я не допущу этого. Когда мы заехали за угол той улицы, меня вывернуло наизнанку, прямо на чей-то расколотый шлем с облупившейся серебряной краской Не очень уж помог этому, видимо, легату, этот шлем. Теперь Смерть у меня ассоциировалась только с этим привкусом железа и шлемом на залитой кровью мостовой, крытой серым мрамором… Приехав в ставку наших войск, я всю ночь не мог уснуть. Сохраните их души, боги…насколько же вы не всемогущие! Какие же боги могут жить на Олимпе, что они ничего не сделали, чтобы предотвратить бойню? Город, пусть даже целый город восставших – а это тысячи человек – против хотя бы одной центурии ничего не стоит. Солдаты отца принесли с собой тысячи смертей – и сами положили свои жизни за то, чтобы мой отец смог продержаться на престоле еще пару лет…Восстания выжигали огнем и мечом, превращая белокаменные стены домов в абстрактную картину из пепла и крови. В последствии я понял, что это был не самый большой город, и не самая страшная резня на памяти моего отца. И на моей памяти тоже.
    Я был римским императором. Это означало, что я  был первым, чья внешняя роскошь прикрывала все интриги и гадючьи клубки в главном дворце. Это означало ответственность за целую страну, за сотни тысяч жизней…и смертей, тоже. Я прекрасно понял отца, и не мог ему не посочувствовать. Резня в том городе была вполне логичным шагом, стратегически верным ходом…если смотреть снаружи. Лишний флаг на огромной карте, лежащей в моем кабинете. Одном из кабинетов. О боги, избавьте меня от этого! Не заставляйте меня хладнокровно губить людские жизни, не бросайте мою душу в огонь, не мучьте меня, не…
    Избавленье пришло. Она была нимфой, красивой и цветущей, в обрамлении сиреневых веток и сероватых теней. Я полюбил её в тот самый миг, когда моих ушей коснулся шорох её платья, аромат ветки сирени, которую она держала в руке. Лучи солнца обнимали её фигуру и ложились на неё мягкими полосами, играя белым шелком платья и голубым клочком неба, заключенным в легкую ткань покрывала. В ней не было пышной помпезности верховной богини или опасного холода её воинственной дочери. Не было совершенства Венеры или прохладной опасности Дианы. В её глазах отражался свет летних звезд, теплый и далекий, и порывы ветра, в которые она куталась, как в плащ, из-за чего края её одежды всегда колыхались, как при легком бризе. Она была…она просто была, там, на дорожке парка. Потом она ушла вглубь сада, и это было правильно, я знал, что так надо, иначе бы от переполняющего меня настроения я бы просто исчез.
    Шагая вглубь дворца по гладким плитам пола и ловя на себе изумленные взгляды моих предшественников и предшественниц, исполненные в мраморе, я не заметил, как ко мне подошел один из советников, гулко шлепая сандалиями и периодически оглядываясь по сторонам в поисках скрытых заговорщиков. – Мой император. Я оградил замутненным взглядом этого объекта, не останавливаясь ни на шаг, и буркнул что-то приветственно-официальное, дабы тот поскорее от меня отстал.  – Иудейский правитель прибыл сегодня ночью во дворец, мой император, и просит аудиенции.  – Он приехал один? – лениво спрашиваю я, поскольку вижу, что он явно ждет от меня именно такой реакции. Пожалуйста, не жалко. – С сестрой, - советник явно завяз в избытке слов и эпитетов, потом выпутался и выдавил из себя еще одну фразу: - В северном крыле, мой император, я… - Делай, что считаешь нужным,  - я царственным жестом отправляю его прочь, а сам тихо растекаюсь по нагретому песку (мы уже вышли во внутренний дворик). Хорошо быть императором – не нужно ничего спрашивать, сами все скажут, и еще поблагодарят, что выслушали. Иду. Благо есть предлог. Хотя какие, в Тартар, предлоги – я император, буду делать все, что считаю нужным. Самодур. Но справедливый. Вот так.
    Узнаю, что сестру Агриппы зовут Береникой. Сочетание звуков мне нравится – а как могло быть иначе? Предаюсь пряным и морозным мечтам, брожу в тумане – благо есть где – дворец большой. Питаюсь иллюзиями и надеждами, брезгуя такими мелочами, как ежедневное потребление строго определенного числа калорий. Не помню, о чем мы говорили в первый раз, и во второй, и в третий…Все мои воспоминания можно собрать в букет или сплести в венок, пустив по глади реки. Помню счастье, и тяжелый труд на благо государства, в промежутках заполненный счастьем и покоем. А потом пошли слухи, разговоры, что император – до сих пор неженатый, между прочим – смеет вступать в связи со своей родственницей (пусть и не по крови) – и что это бросает тень, и не подобает, и так далее…до мятежа. Боясь за её судьбу, я насильно сажу её на лошадь и отправляю в бессрочную ссылку  к подножию Везувия, в красивый город, где я был когда-то, с вечноцветущими садами и розовыми лилиями. Это было осенью, туманным аквамариновым вечером, в густой прозрачной тени кленов. Тускло тлел светильник в моей руке, бросая свой серый вклад в общую палитру неясных бликов. Она стояла рядом со мной, прижавшись всем телом ко мне, и я чувствовал, как вздрагивает её спина под моей ладонью. «За что ты прогоняешь меня, я же люблю тебя…». Я тоже тебя люблю, милая, единственная, никогда бы не сделал этого, вся моя душа противится этому, и уехать не могу, и позволить не могу остаться – а хотя так просто было бы, какой соблазн – но не могу, слышишь, не могу сдержать твоего брата, и моих зложелателей, не к ночи они будут помянуты. Я защищу тебя от холода и снега, от огня и воды – но не увижу вовремя подсыпанный в вино яд, не остановлю в воздухе летящую в спину стрелу. Твоя жизнь мне гораздо дороже своей, я выйду на арену и откажусь от ненужного сейчас престола, но и людей своей страны я подводить не могу, пойми. Я поклялся на залитой кровью мостовой, что я защищу мой народ от бед, что не допущу беззакония и восстаний, которые приведут к новой крови. Твой брат не должен прийти к власти, но и пользоваться его методами мне претит, и просто убить его я не могу. Я вообще ничего не могу. И чего я стою, если даже собственной счастье плачет в моих руках и медленно исчезает. Кто-то подводит серого мышастого коня. Я беру на руки мое лазурное видение и опускаю её на спину серебряного исполина. Надежные руки передают поводья и следят за ней, оберегая и сохраняя. На их месте должен быть я – и никто другой, так единственно правильно. Она поворачивается и в последний раз смотрит на меня своими пронзительно-нежными зелеными глазами, умоляя, вопрошая в последний раз, и одновременно прощая за все…Как я проклинал в те минуты свою нерешительность! Пыль медленно оседала в тусклом свете моего фонаря. В пыли лежала ветка оливы.
    А через год – год, прошедший в тяжелом бреду и метаниях из угла в угол – наступил День Рока.

                                       **Взгляд второй. Другая точка зрения**
Я – ведьма. Вы не подумайте ничего плохого, я милая и пушистая, однако – другая. В толпе вы не увидите моих рыжих волос среди остальных крашеных модниц, однако это мой цвет; мои зеленые глаза вы не увидите из-под длинной челки, вряд ли даже отметите это в своем сознании. Но встретившись со мною взглядом, сразу отведете глаза – нормальная реакция. Ничего, я привыкла. Каждый год в детстве, когда в комнату с белыми обоями в мелкий некогда серебристый цветочек торжественно вносили праздничный торт с очередной цифрой на глазированном боку, я загадывала одно желание. Я мечтала, нет, я страстно и самозабвенно хотела быть не такой, как другие. При этом умудрялась быть ответственной и послушной, однако всегда у меня было свое мнение, даже по такому жизненно важному вопросу, как выносить мусор или мести пол. Насчет последнего у меня был особый пунктик после того, как я прочитала, что мести нужно с востока на запад, сгребая мусор к центру комнаты. Я  при помощи компаса с седьмой попытки определила север и остальные части света, нарисовала для этого стрелочку на потолке – украдкой и карандашом, чтобы не заметила мама, и ориентировалась по нему всякий раз, брав в руки веник. Насколько я себя помню, факт существования фей, домовых и эльфов никогда не вызывал у меня никакого сомнения, я не боялась темноты, однако иногда пряталась под одеяло от злого вампира, который должен был прийти и обязательно меня съесть. По тринадцатым пятницам я собирала подруг и мы играли в великих мистиков, присматриваясь к таким мелким знакам, как перевернутый цветок одуванчика на скамейке парка и метка углем над косяком двери. Когда прислушиваешься к природе, жить становиться гораздо интереснее, и это привносит пряный привкус в этот скучный процесс. Поэтому я – ведьма, вовсе не потому, что каждое полнолуние гуляю на шабаше или приношу в жертву младенцев (никогда ничем таким не занималась, да и не советую). Особенно сейчас это помогает, когда каждый день приходится топтать полы общественного офиса. Офис, серая и нудная рутина всегда висела надо мной зловещей фиолетовой тенью, приводя  меня в суеверный ужас. Однако, девушке хочется кушать, и пришлось устраиваться сюда, причем  выцарапывать место с воем кошки, отчаянно хлеща себя по бокам хвостом, но не разжимая зубы. Жизнь научила домашнюю полосатую Мурку бросаться внезапно и из-за угла, хотя в душе она так и осталась домашней.
Внезапно полюбила музыку, купила модный плеер с большим запасом памяти и составила свой «коктейль от мира». Бах сочетается с металлом, а панк-рок – с французской лирикой. Дикая смесь, но если поставить на случайный выбор, песня всегда будет подходить к случаю. Судьба…В последнем плане, как я считаю, нельзя придерживаться однозначных взглядов: либо есть, либо нет. Существует вероятность любого события. Любое событие в прошлом имеет вероятность равную единице, поскольку изменить мы его не можем, но вот события в будущем, наоборот, не могут иметь вероятность равную нулю, так как мы не знаем о событии наверняка. Таким образом, надежда – это нормальное состояние человека. Надежда -  это способность выбирать из вероятностей наиболее близкую. Ну не хило, а? Вот так подводятся тезисы под научные теории, учитесь. Нормальный человеческий треп может действовать как мощнейший заговор, исцеляющий от чего угодно. От реальности, например.
…Сорву траву-полынь горькую, поклонюсь на четыре стороны…
    С друзьями мне не повезло. То есть они все были милыми и добрыми людьми, не видели ничего дальше прогноза погоды на воскресенье, приглашали регулярно в гости, сами приходили в мое воронье гнездо, но никто и думать не посмел, что у меня какие-то проблемы.
…ты лети трава, трава, по ветру, за серые леса, за топкие болота; ты лети, трава, на Буян – остров, ты ложись, трава, на бел-горюч камень Алатырь …
«Ушла в себя. Больше не буду» - такую табличку хотелось бы написать у меня на спине, чтобы отвязались. Не задавайте лишних вопросов, ежели сами не видите очевидного. Как объяснить слепому, что существует желтое солнце и зеленая трава? Как  научить глухого отличать звуки скрипки и трубы? Нельзя ничему научить человека, если ему это не интересно, если он не умеет этим знанием пользоваться. Умных людей надо беречь. Нас так мало осталось.
     …а словам тем наговорным ключ и замок, тот замок замкну, в окиян-море положу …
Нужно уметь находить пути отступления. Это становится понятным тогда, когда при подсчете обнаруживаешь, что умных людей примерно в миллион с половиной раз меньше, чем…остальных. А еще понимаешь, что если сделаешь поблажку себе хоть на день, и заживешь нормальной во всех отношениях жизнью, ты никогда не сможешь от этого уйти. Быть не как все – это не только образ жизни, это название мишени. Быть белой вороной…Просто быть.
…отдели землю от огня, тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством…
   Быть птицей не так уж и плохо, кстати. Иногда мне снятся сны-которые-не-сны. Это сложно объяснить, но это именно так. Там я превращаюсь в черную птицу и лечу. Эти видения (?) никогда не запоминаются полностью, однако утром я встаю с ощущением, что кого-то искала всю ночь, с больной головой и синими глазами. Иногда я нахожу кого-то. Не знаю почему, но я вижу его  в образе большого черного ламбрадора. Знаю только, что это не просто пес. У собак не бывает таких больших и умных глаз, в которых прыгают фиолетовые чертики.
…это верно, без обмана, истинно и справедливо…
Я смотрю в темноту…Именно там скрывается мой мир.

                                    **Взгляд четвертый. Другая точка зрения.**
Мой мир. Когда я говорю о моем мире, я подразумеваю то, что этот мир создан мной. Вот так. Каждый – творец своих снов, а некоторые из них становятся настолько живыми, что находят в себе силы жить, не подпитываясь больше иллюзиями своих создателей. Такой и мир Побережья.

Кровавые волны месят черный песок,
и беззвучно уходят за горизонт.
Сиреневые сумерки примут меня,
и я  сгорю в лепестках огня.

Мой мир держит меня в силках,
я – птица счастья, и не могу улететь.
Синий огонь принимает  меня.
Я – создана для того, чтоб гореть.

Синие руки обвивают мой стан.
Черный песок ласкает меня.
Белый песок в песочных часах
Падает, падает, тихо звеня.

Это мой мир. Тебе не упасть,
не растворится в моем сне.
Я не дам тебе здесь пропасть -
а ты в ответ помоги мне.

Выдерни ноги мои из песка
Постели мне дорогу из черного дыма
Покажи горизонт, защити от зла
А я покажу тебе, где здесь выход.

Мне снятся и другие сны, хотя я, пожалуй, назвала бы их родовой памятью. Если расположить неровные отрывки в хронологическом порядке, получится целый фрагмент истории. Начнем?
Итак, первым осознанным пунктом моих воспоминаний будет Древний Рим.
Я – Береника. Меня так зовут. Можно назвать род занятий, положение в обществе и ряд привычек, описать дворец, где я живу, но факт останется фактом: я есть только то, что есть. Тем более, что до предыдущей весны меня не существовало. Точнее, я жила как существо, но не в полном смысле этого слова. Потом все стало на свои места.
Помню сиреневый запах и теплый ветер. Гладкие молочные мраморные плиты и стебель цветка, обвитый вдоль колонны. Синие утренние тени и желтую бабочку, присевшую на мою руку. А еще помню фигуру на балконе, полускрытую кустами сирени, и взгляд фиолетовых теплых глаз с зелеными искрами в их бездонной глубине. С этого момента и началась жизнь. Я проснулась, как куколка, и превратилась в бабочку, в стремительно серебряную стрекозу. Я полюбила эти глаза сразу же, мгновенно и до последнего дня в моей жизни. Потом помню ласковые сильные руки на моей талии и прикосновения его губ. Помню тишину – потому что слова не были больше нужны. Помню ночи и туманные рассветы, огромные залы дворца и белые колонны, увитые плющом. Аквамариновый небесный свод и аллеи тенистых лип. Взгляды, запахи и цвета – все вместе, одним букетом ощущений. Долгие вечерние прогулки и томительные дни, наполненные ожиданием. Я ничего не забыла и могу описать каждый день, но разве будет интересно слушать о непрерывном отрывке счастья? Для каждого оно свое. Мне повезло. Тогда я нашла то, в чем нуждалась всю жизнь. Но это длилось недолго, по сравнению с вечностью до. Завистливые взгляды, которые я ловила на себе, сменились шлейфом шепота за спиной, а потом и неприкрытых насмешек. Любовница императора! Пыль манежная. А потом туманный тяжелый вечер, аквамариновые сумерки, последний поцелуй на моем плече, фиолетовые глаза, умоляющие простить. Я простила… А потом наступил День Рока. 
                                       **Взгляд пятый. Разные точки зрения**
За окном моего дома сгущались сумерки, и зелень оливкового дерева настырно голубела и бросалась в глаза. Небо стремительно вбирало в себя сгущенную темную синеву моря. Тучи наливались багровой темнотой и сгущались у вершины Везувия. Я дернула фиолетовую ткань портьер и вышла из комнаты. Не люблю этот цвет. Уже год, как не люблю. Надо бы сказать, чтобы поменяли. Оборачиваюсь, наклоняю голову набок и смотрю на них, решительно прищурив глаза. Теперь по ним еще скачут зеленоватые блики – наверное, отражения моих горящих прошлым глаз. Отворачиваюсь и ухожу. Нет сил смотреть на это сочетание цветов. Бог умер. Он жил лишь в прошлом, а теперь, наверное ходит по залам, брошенный и никому не нужный. Потерянный Бог, император иллюзий. Нельзя думать. Иду. Вперед. Девушка зажигает факелы, видит меня и, опускает голову в приветствии. Я рассеянно вспоминаю её имя и говорю: - Здравствуй, Сара. Она участливо улыбается и скользит сочувствующим взглядом по моей одежде.  – Приказать принести вам поесть, госпожа? Вы очень исхудали последнее время. Ну подумаешь, висит на мне одежда, но ведь её так и положено. Не хочу. – Спасибо, Сара. Иду дальше, выхожу во двор, сажусь на скамейку. Замечаю в пространство:  - Скажи всем, чтобы все расходились по домам. И уходи сама. Я не хочу, чтобы кто-то был во дворце. Знаю, мои слова будут услышаны. Всегда за мной ходят тенью какие-то люди, делают вид, что охраняют меня. От кого? Кому я нужна? Когда Бога не стало… Небо наливается свинцовой тяжестью, становится душно, как в фамильном склепе. Багровым рубиновым блеском загораются очертания Роковой горы. Я жду.

Не так давно я понял, что если проживу ещё день и так ничего и не сделаю, я не просто умру – боги накажут меня. Смутное предчувствие давно уже смутным вихрем бредило в моем мозгу, однако я так и не понял, к чему оно относилось, к заговору группы моих советников, наивно полагающих, что их нелепые происки будут сокрыты, или к действиям персов на юго-востоке, или…Или. Я давно уже смирился с глухой тоской, колотящейся в мои ребра с настойчивостью крысы, бегущей с тонущего корабля. Я стараюсь похоронить все прошлое за гранитными плитами насущных проблем. Но не выходит. К мраку! Бросаю все, что держал в руках до этой минуты и порывисто выхожу во двор. Что-то разбивается за моей спиной и слышится предсмертный взвизг стекла. Пусть. Пара коротких приказов – и уже ветер свищет за моей спиной. Я лечу к тебе, единственная. Туда, где я должен был быть всегда. Я лечу.
Когда под тобой падает третья лошадь, это заставляет не просто задуматься. Это заставляет задуматься о чем-то нехорошем. Как будто боги покинули меня. Это уже вторая ночь моего пути, и осознание рока ломит виски. Я боюсь не успеть. Какая длинная ночь. Даже темнее, чем все ночи августа, собранные воедино. Пахнет жаром кузниц и серой. Недобрая равнина. Какое-то проклятое место, в нем определенно есть что-то нереальное. На горизонте вспыхивают зарницы, как будто молнии все бьют и бьют в одну точку. Тучи с грохотом несутся мне навстречу. Такого не может быть. Не может, - шепчу я как молитву. Небо становится черным, как засохшая кровь. С неба падает снег. Но разве снег бывает черным?  Безумие. Пробую черную точку и чувствую горечь на языке. Пепел? Что горело так долго, что небо вобрало в себя весь дым? Смотрю на черную бездну, заменившую небо. Это небо сгорело. На том месте, где раньше был горизонт, ничего не видно. Пустота. Значит и боги сгорели тоже? Кто же остался в мире, где нет ничего? Кто заставляет меня жить, кто ведет меня, и почему земля так зло и упорно бросается мне под ноги? Где же ты?.. Я шел к тебе, но путь закрыла черная метель. Я видел снег и ветер в горах, но он был морозным и жгучим, а еще – ослепительно бросался в глаза своей белизной. Эта стена закрывает мои глаза, я не могу остановиться. Я иду. Где же ты? Откликнись. Я все сделаю – ради тебя. Я иду. Скажи только, куда мне идти. Боюсь узнать, что всю жизнь шел не туда. Подай знамение. Я иду…

Черные боги спускались с неба
И падал черный песок.
Скажи мне, милый, где бы ты ни был,
Куда привел  тебя рок.

В день когда правых и виноватых
Взвешивают весы,
Вспомни о той, что была рядом
Чьё время украли часы.

Остатки пламени падают с неба -
осколки сожженной мечты.
Я тебе верю, где бы ты ни был.
Я знаю всегда, где ты
            Прощай…
Я сижу и смотрю в бездну. И она сморит на меня – настороженно и равнодушно, дышит нам меня своим тяжелым жарким дыханием, прислушивается ко мне. А я смотрю в её  лицо, не мигая. Люди выходят на улицы и смотрят вверх. Тихо. Никто не кричит и не молит богов об убежище, все как будто сразу узнали истину. Спасения не будет. Тяжелые сумерки давят на плечи. Нет моего бога. И хорошо, что его здесь нет. Голова пустая и гулкая, как комната. Но звуков нет. Все звуки умерли, краски тоже умирают, но еще видно, как молнии бьют в вершину вулкана, высекая на камне приговор городу. Но не только Помпеи погибнут этой ночью. Летит стрекоза…Как странно. Наверное, весь город слышит, как шелестят её крылья. С неба падают первые черные хлопья. Начинается снег. Скоро будет хорошо. Навсегда. Я иду к тебе…
    …Молодая женщина в белом платье подняла голову к черному небу. И небо упало.

                                              **Взгляд шестой. Разные точки зрения**
     Когда он вошел в тесное и замкнутое пространство офиса, оно сразу заполнилось всеми оттенками его броской ауры, отчего у меня закружилась голова. Он был не только здесь, но и от этой малой части бумаги, которые я намеревалась положить на полку, рассыпались по всему коридору стаей белых голубят, измаранных в осенней грязи. Я когтистой хваткой вцепилась в стеллаж, намереваясь не расставаться с ним до конца света.  – Что с тобой? – этот Иерофант быстро подошел ко мне и дотронулся до плеча, - Тебе помочь?  - Помочь, отвечаю я.  – Ведь сами же виноваты, хоть это вы не станете отрицать? Я полушутя смотрю в его глаза и вижу фиолетовую горящую пропасть. Сейчас ведь в обморок упаду. И как это прикажете понимать? Он виновато опускает глаза и начинает собирать бумаги. Наконец, поднимает последний листок и, оценив моё состояние, кладет выдавшую виды стопку на стеллаж.  – Может, тебе валерианки налить. Ну, я же на самом деле вовсе не страшный, правда? «Тебе честно?» - думаю я, а сама отвечаю, мол, лучше чего-нибудь покрепче. Тот берет мою руку и ведет куда-то. Я не спорю.
    Что-то мне это напоминает. Прогулки во снах? Да, скорее всего. Из-за этого было то ощущение в офисе. Никогда раньше не встречалась со снами. Сказать ему об этом? Нельзя, ведь не поймет, отвернется и уйдет в сумерки. Не хочу. Пусть все идет так, как идет. Зажигаются фонари, но на улице, по которой мы идем, их почему-то нет. Странно. Впрочем, так даже лучше. Погоди немного, вот дойдем да того тополя и…

Вхожу в серое безликое здание, мило улыбаюсь по сторонам заученной до автоматизма улыбкой, спрашиваю, где технический отдел – у меня там есть одно дело. Принимаю к сведению ценную информацию, что технический отдел находится «как отсюда идешь, направо, потом налево, потом в первый поворот за синей дверью», рассыпаюсь  в любезностях и ухожу в указанном направлении, игнорируя влюбленные глаза вахтерши. Знаю, о чем она сейчас думает, и никаких приятных ассоциаций это не вызывает. Вхожу по указанному адресу и замираю в дверях. Взгляд сразу фокусируется на девушке с пронзительными зелеными глазами, стоящей прямо за дверью. «Елена Ветрова», - читаю на визитке. Девушка смотрит на меня, и от неожиданности роняет все бумаги, которые искусственной метелью разлетаются по комнате. Стою, зачарованный, нелепо подбираю слова, виновато и растерянно – извини, я обычно разговорчивый и общительный, но сейчас немного в эйфории, и немного пьян. Подбираю её бумаги, кидаю куда-то на горизонтальную поверхность. Нагло захватываю тонкую руку и веду куда-то. Одно я знаю точно. Никуда её не отпущу. Елена, подумать только! Не так её зовут. Сама она интересно, догадывается об этом? Как бы так потактичнее, поспокойнее... Вот дойдем до того дерева с краю, и я расскажу ей об этом. С чего бы начать…Ах да, надо бы назваться. А как меня зовут по-настоящему? Кто я…
   
Доходим до дерева, я отнимаю руку и решительно поворачиваюсь к нему, открывая рот для заранее продуманной фразы, и вижу такую же решимость в глазах. Все слова сразу испаряются. Я смеюсь, и не могу остановиться. Со стороны это смотрится, наверное, просто восхитительно: стоят двое под погаснувшим фонарем и ржут, как две необъезженные лошади. Цирк…Под полной луной после захода солнца ржут только маньяки. Надо это дело прекращать. Поднимаю руку, пытаясь привлечь внимание этого чуда. Чудо садится на край тротуара и смотрит на меня, внутренне понимая, что надо бы уже и успокоится, но как то не можется, да и не хочется, честно говоря.  – Ты только не волнуйся. Я ведьма, - говорю, понимая всю бредовость этой фразы, зажмуривая глаза и ожидая каких-то всплесков эмоций по этому поводу.
Парень пожимает плечами и равнодушно замечает в пространство: - Все мы не без греха. Это всё? Я стою, открыв рот и давясь остатками непроизнесенных слов.  – Ну раз так, - невозмутимо замечает он, - я, пожалуй, расскажу тебе одну сказку. С этими словами он берет мою руку и тянет к себе, приглашая сесть рядом. Я послушно сажусь и смотрю в темные аметистовые глаза, ожидая чего-то… Он закрывает глаза и медленно начинает говорить, явно подбирая слова.
- Однажды император вышел на балкон своего дворца ранним утром и  увидел девушку, которая всю его оставшуюся жизнь была для него единственной её целью. Но люди не понимали их счастья, и им пришлось расстаться. Однажды темным синим вечером девушка уехала в солнечный город у подножия вулкана… - А потом пришла тьма великая, тьма смерти, и город погиб от пылающего гнева богов, но не только Помпеи были погребены под ним, но и девушка в белом платье, сидящая в парке, где цвели розовые лилии…Продолжала я   тихо, вспоминая тот день. Моя ладонь оказалась сжата между его пальцами. Лихорадочные глаза впивались в мое лицо, как будто надеялись увидеть пылающие буквы Корана на нем. – Откуда… Я улыбнулась. Я поняла. Это было так очевидно, что было нелепостью думать иначе. – Ты там тоже был, Тит.

    Береника…Я вспомнил. Твои глаза были зелеными, как изумрудное море, теплое и освежающее, как кубок леденящего вина знойным летом. Твои руки остались такими же, только вместо белого платья с синей вуалью на тебе легкая блуза и летящая юбка тех же тонов. Ты не изменилась, поменялось лишь окружение. Есть легкий способ проверить. Откидываю легкие золотистые волосы с твоей шеи и касаюсь губами родинки, похожей на цифру восемь. Я тебя люблю, всегда любил и знал, что я найду тебя. И я нашел.
    Ты не изменился, мой единственный друг. Сколько же нам лет…Не важно. Важно то, что через много жизней мы нашли друг друга. История повторяется, потому что не могло быть иначе. Я люблю тебя…
                                         **Взгляд седьмой. Разные точки зрения**    Я не помню отчетливо, как мы шли. Помню теплый асфальт, ложащийся под ноги, как усталая трава, смеющийся легкий ветер, заблудившийся между домами. Я снова в себе, а не в других. Я снова живу своей жизнью. И это – единственная стоящая того цель!
    Поднимаемся на четвертый этаж, дверь распахивается сама, как услужливый щенок, дождавшийся хозяина. Скидываю туфли, иду по мягкому ворсу ковра, потом мир резко падает на бок и взлетает вверх.  – Это надо было сделать раньше, - усмехается этот невыносимый тип, - но мне кажется, что и сейчас тоже будет вполне уместно. Я отвечаю на его поцелуй. Меня ни для кого нет дома. Зайдите попозже…
    Просыпаюсь посреди ночи. Открываю глаза. А чего я, собственно, проснулась? Был же какой-то срочный вопрос. Точно! – Слушай, - обращаюсь я к рядом лежащей спине, - а как тебя зовут-то, император?  Из-за спины раздается сонный голос: - Володя. Приятно познакомиться. Спокойной ночи. И все. Конец диалога. Сумасшедшее чаепитие без чая, но с Соней. Или даже двумя Сонями. Натягиваю одеяло покрепче и засыпаю со спокойной совестью.
    Проснувшись ранним утром, обнаруживаю Володю сидящим на стуле посреди комнаты и созерцающим потолок. Ничего интересного на потолке я не видела, однако каждый имеет возможность выбирать по себе фон для медитаций. Как только встаю с постели, Володька сразу просыпается, и я становлюсь счастливой обладательницей чашки чая с лимоном и двух шоколадных конфет.  – Спасибо, говорю я, - как дома.
- Нет, шалишь! – вдруг ухмыляется этот человек с чертиками в глазах – Ну представь: встаешь ты с утра, как на автомате, поднимаешься с постели, делаешь все свои нудно-утренние обязанности, что наконец планомерно увенчивается тем, что ты выходишь из дому и несешь своё тело вместе с бессмертной душой по направлению к работе. Там тебя ждет начальник – свинья позорная, бесталанная, невесть как на сей пост выбравшаяся, и теперь искренне и с наслаждением мазохиста пользующаяся этим и другими заодно, - и опостылевшая, казалось, уже сотни лет назад работа – название таковой, методичное перекладывание бумажек с места на место, вновь и вновь -  бессмысленные каракули, которые, однако, никогда не станут иероглифами арабской вязи, - и пустошепелявящий обмен репликами между так называемыми «коллегами по работе», где каждое слово ты знала задолго до того, как его произнесет сгорбленноходящая обезьяна перед тобой. Каждый свой шаг ты знаешь раньше, чем попросту проснешься, и можешь со стопроцентной гарантией рассказать себе, что ты будешь делать через год, и два, и сотни миллионов лет, поскольку эти временные промежутки – привет от старого, в клеточку, учебника математики, -  ничем не отличаются по сравнению с вечностью. Если ты позволишь рутинной жизни захватить себя – ты труп. Ты уже не живой человек, и даже не Homo Sapiens – ярлык, который повесили на первое попавшееся двуногое без перьев, – ты – дыра в пространстве, сыгранная карта, которую выкинули даже не в отбой, а в дезинтегратор – за ненадобностью.
    Володя метался по комнате, как тигр по клетке, не желавший становиться очередной японской мышкой в китайском колесе, размахивал крыльями и отчаянно выговаривал слова, которые, казалось, не просто вырывались из его рта, а и зависали в воздухе гневными и сердитыми восклицательными знаками. Как в комиксах для детей, ага.
- Как только ты начинаешь осознавать себя в этой дурной бесконечности как на постоянном месте жительства – ты становишься овеществленным нулем. Портишь своим существованием воздух, и сам мир, в котором  живешь. Одно человекоместо. Не человек, но и не свободное пространство, пригодное для построения другой человекоединицы. А теперь представь, сколько таких единиц потенциально полезной площади пропадает зазря – просто за то, что каким-то единицам биомассы приспичело коптить именно это небо!
Володина улыбка походила на ленивое движение потягивающегося кота. Мне стало почему-то обидно за своих знакомых и подруг. – Нет, вот ты мне скажи, - начала возмущаться я, - по-твоему выходит, что подавляющее большинство разумных приматов следовало бы выкинуть на свалку. Но ведь они же тоже люди, они имеют право на жизнь под этим небом, раз уж им угораздило здесь родиться! На этом месте мое внутреннее я начало истошно подпрыгивать, грозя пальцем смутному октябрьскому небу, которое временно, по причине отсутствия на рабочем месте, заменял обшарпанный, некогда кремовый потолок.  – Выходит по-моему, - спокойным голосом сказал Володя, - Ты это и сама знаешь, только всегда боялась сказать это вслух. Все слова, произнесенные вслух, имеют уже какую-то определенность, не так ли? Поэтому твое подсознание тихо поскуливало от ужаса и не давало этим словам перейти в разряд произнесенных. А насчет права на жизнь…Да, вероятно, каждый его имеет – в начале жизни, в самый момент рождения, когда судьба еще толком не определилась с назначением новой подединицы человеческой массы – в небесной канцелярии, как я был уверен когда-то, сидят  такие же бюрократы, как и во времена советской власти – обязательно! Все свои бредовые идеи Володька произносил с непроницаемо-серьезным лицом буддийского монаха, находящегося в ответственной стадии погружения в нирвану, либо наоборот, первоклассника, тщательно выводящего первые крючочки в чистой тетради.  – Теперь представь: всех ангелов вдруг поднимают медные трубы, как перед репетицией Апокалипсиса. Они спешным образом продирают глаза после бессонной ночи, одевают розовые тапочки в виде зайчиков и идут к подножию небесного трона, на ходу одергивая края тоги и разминая затекшие крылья. А тут им объявляют, что перед Страшным Судом необходимо собрать все документы и привести в порядок картотеку. Каждому выдается по огромной стопке пыльной бумаги и по огрызку карандаша – обязательно с отломанным кончиком – это важно! -  а потом заставляют составлять перечень статей уголовно-заповедного кодекса, который нарушил каждый, причем с указанием на пункт статьи и страницу Библии, с которой этот пункт был взят. Вот сейчас, например, с измученным лицом какой-нибудь ангел записывает мне в колонку: богохульствовал со скольки-то до стольки-то восемнадцатого октября тысяча девятьсот такого-то года. А вот не фиг раньше времени бумагу марать – и вообще я буддист!
-  Ну чего ты ржешь, как лошадь! Я ей о серьезных вещах, а она тут анекдоты вспоминает. Давай излагай, мне тоже охота, я тоже любопытный, и вообще начинающий гений! – с этими словами он проникновенно пялится на меня своими зелеными глазами.
- Ну представь себе эту картину: бесконечные ряды столов, за которыми сидят ангелы, записывающие бумаги прихода-расхода отпущенных человеку радостей, заполняющих нескончаемые анкеты, многие графы которых успевают поменяться за время написания текущих строчек. Райские кущи. Райская канцелярия. И это сюда стремится каждый верующий христианин? С громким бряком захлопнуть окованную медью пыльную книгу жизни только для того, чтобы снова пройти через канцелярию? После, допустим,  восьмидесяти пяти годов честной труженической жизни на благо Газпрома, семьи и Билла Гейтса, отмучавшись положенный срок, честно уйти из жизни, чтобы снова переживать этот канцелярский кошмар наяву? Кстати, знаешь, что любопытно? Люди абсолютно четко представляют себе ад, даже путеводитель можно нарисовать, а вот рай представляется как-то расплывчато. Ад разделен четко на девять кругов, со своими улицами и переулками – Данте не скупился на детали. Попади, допустим, на седьмой круг – не заблудишься. Главное, не забыть взять с собой на Страшный Суд томик Алигьери. Спроси любого на улице, что такое рай, и ты получишь четкий, но, увы, абсолютно абстрагированный образ – рай, мол, это там, где хорошо. Замордованные усталые обыватели добавят – спокойно. Эстеты, которым надоела монотонная гулкая жизнь города – тихо. Идиллическая картинка.  – Как в гробу.  – угрюмо добавляет Володя, играя бликами в глазах. – Опять мы с тобой вернулись к понятию обывателя. Этакий образ, собирательная линза для всех и вся, абсолютная уравниловка. Обыватель – это то существо, к которому применим стандартный набор эпитетов: если старушка – то обязательно на лавочке, если студент, то с похмелья и так далее,  до паршивой бесконечности. Длиннющий ряд самоназваний, которые подспудно заставляют человекообразное соответствовать каким-либо параметрам. Володя уставился неподвижным взглядом на свечу, которая за время нашего разговора стала короче на треть.  – Не молчи, - попросила я, - хоть на луну повой, если легче станет, или сходи убей кого-нибудь, только не сиди так. Не надо. Волька поднял на меня тяжелый взгляд тигриных глаз, которые сейчас отливали оттенками темного аметиста. – Кому не надо? – тихо спросил он.  – Кто придумал этот замкнутый круг? Всеобщепоглощающая серость, которая производит сама себя. Позаботилась о самовоспроизводстве, значит. Устойчивая система, значит. За что?! Его глаза вдруг вспыхнули холодной разумностью зверя, зажатого в угол.  – За что нас загнали на этот шар, состоящий из множества замкнутых линий? Мы взаперти, понимаешь, взаперти в этой клетке из меридианов и долгот, магнитных и электрических линий. Сами, причем, загнали себя в эту клетку, приманив приманкой из абсолютного понимания и осознания себя. Мол, если найти законы, и запихнуть в них вселенную, то станет все гораздо понятнее и лучше, и спокойнее. Стало?! Спокойнее? Нам? Когда Землю стали считать шаром, а не плоскостью, не стало того края света, с которого можно было бы спрыгнуть. Сами ограничили себе сферу применимости правил, за которые никто не заглядывает.
- Если не стало края света, значит, нужно его найти! Или отгрызть кусок мира, чтобы упасть с его острого края, – бодрым голосом говорю я.
  -  Так все просто! – криво ухмыляется мой Хагит, накручивая на палец локон моих волос.
- Предложи свой вариант, ироничный ты наш, - обижаюсь я. Зря, конечно. На дураков, женщин и детей не обижаются, а Волька относится к последней категории, несмотря на свой преклонный (где-то в районе тридцати трех) возраст.
- Легко! – он встает и начинает снова мерить комнату шагами. Ага, это мы уже проходили: три в длину, четыре – в ширину. Круг девятый. – Мы сбежим из этого мира. Возьмем и уйдем, не попрощавшись и не оставив предсмертной записки. Как будто и не было нас здесь никогда. Мы не успели оставить никаких следов в этом мире: то, что считается следами, принадлежит безраздельно только этому миру, и ничему больше. То есть, должно вписываться во все правила и запреты – а мы их никогда не придерживались с тобой. Он пристально смотрит мне в глаза. – Ведьма, ведь ты же и есть ведьма. Даже гадать по правилам у тебя не получается никогда. А вот по мелким знакам, которые тебе каждый день приносит судьба – запросто. Захочешь – и день Апокалипсиса высчитаешь до минуты по номерам проезжающих мимо автомобилей. Правила для нас с тобой – смертный грех. Потому что следование им приведет нас к скоропостижной смерти под ближайшим забором. Нам надо искать другие пути.
- А какие пути нам следует искать? – вскакиваю я на ноги и смотрю ему в лицо, пытаясь прочесть его, как Книгу Перемен.  – Что, по твоему, на следует сделать, чтобы выбраться из этого круга бытия? Умереть, да?!  Я уже срываюсь на крик.  – Да, конечно, из любой ситуации всегда более, чем один выход, и дверь в пустоту всегда открыта. Шагнешь первым? НИКТО не возвращался оттуда. Никто не знает наверняка, что там. Все существо мое, слышишь, вот здесь, противится этому исходу. Ну нельзя так, неправильно, неестественно, что гораздо важнее. Я боюсь потерять все, что у меня есть, боюсь потерять тебя, слышишь, бревно бесчувственное! Отрекись от слабой плоти, уйди в нирвану, дитя мое, забудь все – а не кажется ли тебе, что забвение всего – и есть главная кара, конец всего. Смерть – конец, понимаешь, и другое перерождение уже будет безвозвратно другим, и я буду другой. Всю череду прошлых перерождений вспомнить невозможно – мы это осознали -  ты принадлежишь времени без остатка, хотя хочешь быть свободным и от него тоже, даже не представляя себе эту свободу. Ты сам только что говорил о правилах и о том, что им нельзя следовать – но как изменить сам принцип своего существования, если ты не знаешь ничего другого? Как подняться по лестнице Шаданакара, не видя даже начальной ступени? Я с удивлением обнаруживаю на своих щеках слезы, и прижимаюсь к колючему ворсу Володиного свитера.  – Скажи, Волька, что делать? Как открыть ту дверь в темноте, которая ведет в другие миры… Володя громко молчит мне прямо в ухо.  – Мы что-нибудь придумаем. Мы создадим свои правила.
                                         **Взгляд восьмой. Последняя точка зрения**
    Я иду по Западному Побережью. На загривке приятная теплая чернильная тяжесть. Так правильно. Шаг, еще и ещё. Слева лениво плещутся алые волны, справа…впрочем, я не смотрю туда. Думаю. Странно, что я еще не разучился этому. Думаю о судьбе. Ну почему получилось именно так?  Казалось бы, нам не на что жаловаться, мы нашли друг друга, и нашли свою судьбу. Мы наконец замкнули петлю времени, которая связала наши судьбы в кольцо. Все замыкается в круг, а если растянуть этот круг вдоль оси координат – то в спираль. Когда я думаю над тем, какую роль мы сыграли в жизни, то у  меня возникает ассоциация с двойной спиралью генетического кода, связанную между собой нитями связей, дополняющих друг друга. Если рассматривать историю с этой точки зрения, то каждый человек будет находиться во времени в одной из этих спиралей, и будет обязательно связан с другой такой же человекоединицей. Если эта связь будет прочной, то никто и никогда не разорвет цепь истории, и два участка цепи снова свяжутся воедино, даже если цепь будет разрушена враждебными силами. Именно на этом свойстве каждого человека и основана история как процесс. Не будь этих связей, спирали бы просто раскрутились и превратились бы в две прямых, начинающихся в пустоте, и туда же и возвращающихся. Без изменений. За нами прошлое, впереди наше будущее.
    Черный пес с птицей на загривке уходил в темные аквамариновые сумерки. Фонари не горели, только в воздухе слышался запах сирени. Брошенная ветка оливы лежала на скамейке посреди безымянного московского дворика. Падал снег – первый снег в этом году…

Исправлено Fallen (13.05.07 18:36)