у меня от последнего ком в горле. философы гоняющиеся за научными теориями, что-то здесь нелогичное, ересью попахивает.. помоему Кант бы посмеялся над этим отрывком, разложил бы его за секунду на составляющие и показал наглядно в чем автор погрешил против рассудка и логики и почему он впал в заблуждение..

Ф.М. Достоевский "Братья Карамазовы" У меня после прочтения этой главы мрачнейший диссонанс был, и думалось: тот, кто прочитает или окончательно уверует или уверится в своем атеизме навсегда.

- Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло  очевиднее.  Об
  остальных слезах человеческих, которыми  пропитана  вся  земля  от  коры  до
  центра - я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю
  со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все  так  устроено.
  Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили
  огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит нечего их жалеть. О,
  по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь  то,  что
  страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого  выходит  прямо  и
  просто, что все течет и уравновешивается, - но ведь  это  лишь  эвклидовская
  дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне
  в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит,  и
  что я это знаю - мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие
  не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я
  его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду  уже
  мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет,  то  будет
  слишком обидно. Не для того  же  я  страдал,  чтобы  собой,  злодействами  и
  страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу  видеть  своими
  глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет  и  обнимется  с
  убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было.
  На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот  однако  же
  детки, и что я с ними стану тогда делать? Это  вопрос,  который  я  не  могу
  решить. В сотый раз повторяю - вопросов множество, но я  взял  одних  деток,
  потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать.  Слушай:  если  все
  должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию,  то  при  чем  тут
  дети, скажи мне пожалуста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и
  они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в
  материал и унавозили собою для  кого-то  будущую  гармонию?  Солидарность  в
  грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии,  но  не  с
  детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они
  солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно правда эта не
  от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что все равно дитя
  вырастет и успеет нагрешить, но  вот  же  он  не  вырос,  его  восьмилетнего
  затравили собаками. О, Алеша, я  не  богохульствую!  Понимаю  же  я,  каково
  должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется  в
  один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: "Прав ты, господи,  ибо
  открылись пути твои!" Уж когда  мать  обнимется  с  мучителем,  растерзавшим
  псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: "Прав ты,  господи",  то  уж
  конечно настанет венец познания и все объяснится. Но вот тут-то  и  запятая,
  этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу  взять  свои  меры.
  Видишь ли, Алеша, ведь может быть и действительно так случится, что, когда я
  сам доживу до того момента, али воскресну, чтоб увидать  его,  то  и  сам  я
  пожалуй воскликну со всеми,  смотря  на  мать,  обнявшуюся  с  мучителем  ее
  дитяти: "Прав ты, господи!" но я не хочу тогда восклицать, Пока  еще  время,
  спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь.  Не
  стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного  ребенка,  который
  бил  себя  кулаченком  в  грудь  и  молился   в   зловонной   конуре   своей
  неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому что слезки  его
  остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не  может  быть  и
  гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно?  Неужто  тем,  что
  они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне  ад  для  мучителей,
  что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если
  ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И  если
  страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая  необходима
  была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что  вся  истина  не  стоит
  такой  цены.  Не  хочу  я  наконец,  чтобы  мать  обнималась  с   мучителем,
  растерзавшим ее сына псами! Не смеет она  прощать  ему!  Если  хочет,  пусть
  простит за себя, пусть  простит  мучителю  материнское  безмерное  страдание
  свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить,
  не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если  так,
  если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире  существо,
  которое могло бы и имело право простить? Не хочу  гармонии,  из-за  любви  к
  человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями не отомщенными.
  Лучше  уж  я  останусь  при  неотомщенном  страдании  моем   и   неутоленном
  негодовании моем, хотя бы я был и не  прав.  Да  и  слишком  дорого  оценили
  гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому  свой
  билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек,  то
  обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю,
  Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

Исправлено Кодзин (19.02.11 21:27)

Ф.М. Достоевский, "Идиот":

Но я вам про этого больного потом лучше расскажу; я расскажу теперь, как это всё началось. Дети сначала меня не полюбили. Я был такой большой, я всегда такой мешковатый; я знаю, что я и собой дурен... наконец, и то, что я был иностранец. Дети надо мной сначала смеялись, а потом даже камнями в меня стали кидать, когда подглядели, что я поцеловал Мари. А я всего один раз поцеловал ее... Нет, не смейтесь, -- поспешил остановить князь усмешку своих слушательниц, -- тут вовсе не было любви. Если бы вы знали, какое это было несчастное создание, то вам бы самим стало ее очень жаль, как и мне. Она была из нашей деревни. Мать ее была старая старуха, и у ней, в их маленьком, совсем ветхом домишке, в два окна, было отгорожено одно окно, по дозволению деревенского начальства; из этого окна ей позволяли торговать снурками, нитками, табаком, мылом, всё на самые мелкие гроши, тем она и пропитывалась. Она была больная, и у ней всё ноги пухли, так что всё сидела на месте. Мари была ее дочь, лет двадцати, слабая и худенькая; у ней давно начиналась чахотка, но она всё ходила по домам в тяжелую работу наниматься поденно -- полы мыла, белье, дворы обметала, скот убирала. Один проезжий французский комми соблазнил ее и увез, а через неделю на дороге бросил одну и тихонько уехал Она пришла домой, побираясь, вся испачканная, вся в лохмотьях, с ободранными башмаками, шла она пешком всю неделю, ночевала в поле и очень простудилась; ноги были в ранах, руки опухли и растрескались. Она, впрочем, и прежде была собой не хороша; глаза только были тихие, добрые, невинные. Молчалива была ужасно. Раз, прежде еще, она за работой вдруг запела, и я помню, что все удивились и стали смеяться: "Мари запела! Как? Мари запела!" -- и она ужасно законфузилась и уж навек потом замолчала. Тогда еще ее ласкали, но когда она воротилась больная и истерзанная, никакого-то к ней сострадания не было ни в ком! Какие они на это жестокие! Какие у них тяжелые на это понятия! Мать, первая, приняла ее со злобой и с презреньем: "Ты меня теперь обесчестила" Она первая ее и выдала на позор: когда в деревне услышали, что Мари воротилась; то все побежали смотреть Мари, и чуть не вся деревня сбежалась в избу к старухе: старики, дети, женщины, девушки, все, такою торопливою, жадною толпой. Мари лежала на полу, у ног старухи, голодная, оборванная, и плакала. Когда все набежали, она закрылась своими разбившимися волосами и так и приникла ничком к полу. Все кругом смотрели на нее как на гадину; старики осуждали и бранили, молодые даже смеялись, женщины бранили ее, осуждали, смотрели с презреньем таким, как на паука какого. Мать всё это позволила, сама тут сидела, кивала головой и одобряла. Мать в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила. Ей нужно было часто ставить свои больные ноги в теплую воду; Мари каждый день обмывала ей ноги и ходила за ней; она принимала все ее услуги молча и ни одного слова не сказала ей ласково. Мари всё переносила, и я потом, когда познакомился с нею, заметил, что она и сама всё это одобряла, и сама считала себя за какую-то самую последнюю тварь. Когда старуха слегла совсем, то за ней пришли ухаживать деревенские старухи, по очереди, так там устроено. Тогда Мари совсем уже перестали кормить; а в деревне все ее гнали и никто даже ей работы не хотел дать, как прежде. Все точно плевали на нее, а мужчины даже за женщину перестали ее считать, всё такие скверности ей говорили. Иногда, очень редко, когда пьяные напивались в воскресенье, для смеху бросали ей гроши, так, прямо на землю; Мари молча поднимала. Она уже тогда начала кашлять кровью. Наконец ее отрепья стали уж совсем лохмотьями, так что стыдно было показаться в деревне; ходила же она с самого возвращения босая. Вот тут-то, особенно дети, всею ватагой, -- их было человек сорок с лишком школьников, -- стали дразнить ее и даже грязью в нее кидали. Она попросилась к пастуху, чтобы пустил ее коров стеречь, но пастух прогнал. Тогда она сама, без позволения, стала со стадом уходить на целый день из дому. Так как она очень много пользы приносила пастуху и он заметил это, то уж и не прогонял ее и иногда даже ей остатки от своего обеда давал, сыру и хлеба. Он это за великую милость с своей стороны почитал. Когда же мать померла, то пастор в церкви не постыдился всенародно опозорить Мари. Мари стояла за гробом, как была, в своих лохмотьях, и плакала. Сошлось много народу смотреть, как она будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, -- он еще был молодой человек, и вся его амбиция была сделаться большим проповедником, -- обратился ко всем и указал на Мари. "Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины" (и неправда, потому что та уже два года была больна), "вот она стоит пред вами и не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, -- пример тем, которые теряют добродетель! Кто же она? Это дочь ее!", и всё в этом роде. И представьте, эта низость почти всем им понравилась, но... тут вышла особенная история; тут вступились дети, потому что в это время дети были все уже на моей стороне и стали любить Мари. Это вот как вышло. Мне захотелось что-нибудь сделать Мари; ей очень надо было денег дать, но денег там у меня никогда не было ни копейки. У меня была маленькая бриллиантовая булавка, и я ее продал одному перекупщику: он по деревням ездил и старым платьем торговал. Он мне дал восемь франков, а она стоила верных сорок. Я долго старался встретить Мари одну; наконец мы встретились за деревней, у изгороди, на боковой тропинке в гору, за деревом. Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее очень жаль и что я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную. Мне очень хотелось тут же и утешить и уверить ее, что она не должна себя такою низкою считать пред всеми, но она, кажется, не поняла. Я это сейчас заметил, хотя она всё время почти молчала и стояла предо мной, потупив глаза и ужасно стыдясь. Когда я кончил, она мне руку поцеловала, и я тотчас же взял ее руку и хотел поцеловать, но она поскорей отдернула. Вдруг в это время нас подглядели дети, целая толпа; я потом узнал, что они давно за мной подсматривали. Они начали свистать, хлопать в ладошки и смеяться, а Мари бросилась бежать. Я хотел было говорить, но они в меня стали камнями кидать. В тот же день все узнали, вся деревня; всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали не любить. Я слыхал даже, что ее хотели присудить к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся. Один раз я даже бросился с ними драться. Потом я стал им говорить, говорил каждый день, когда только мог. Они иногда останавливались и слушали, хотя всё еще бранились. Я им рассказал, какая Мари несчастная; скоро они перестали разговаривать, я от них ничего не таил; я им всё рассказал. Они очень любопытно слушали и скоро стали жалеть Мари. Иные, встречаясь с нею, стали ласково с нею здороваться; там в обычае, встречая друг друга, -- знакомые или нет, -- кланяться и говорить: "Здравствуйте". Воображаю, как Мари удивлялась. Однажды две девочки достали кушанья и снесли к ней, отдали, пришли и мне сказали. Они говорили, что Мари расплакалась и что они теперь ее очень любят. Скоро и все стали любить ее, а вместе с тем и меня вдруг стали любить. Они стали часто приходить ко мне и всё просили, чтоб я им рассказывал; мне кажется, что я хорошо рассказывал, потому что они очень любили меня слушать. А впоследствии я и учился и читал всё только для того, чтоб им потом рассказать, и все три года потом я им рассказывал. Когда потом все меня обвиняли, -- Шнейдер тоже, -- зачем я с ними говорю как с большими и ничего от них не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без того всё знают, как ни таи от них, и узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно узнают. Стоило только всякому вспомнить, как сам был ребенком. Они не согласны были... Я поцеловал Мари еще за две недели до того, как ее мать умерла; когда же пастор проповедь говорил, то все дети были уже на моей стороне. Я им тотчас же рассказал и растолковал поступок пастора; все на него рассердились, а некоторые до того, что ему камнями стекла в окнах разбили. Я их остановил, потому что уж это было дурно; но тотчас же в деревне все всё узнали, и вот тут и начали обвинять меня, что я испортил детей. Потом все узнали, что дети любят Мари, и ужасно перепугались; но Мари уже была счастлива. Детям запретили даже и встречаться с нею, но они бегали потихоньку к ней в стадо, довольно далеко, почти в полверсте от деревни; они носили ей гостинцев, а иные просто прибегали для того, чтоб обнять ее, поцеловать, сказать: "Je vous aime, Marie!" ["Я вас люблю, Мари!" (франц.)] -- и потом стремглав бежать назад. Мари чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей, что я ее люблю и очень много о ней им говорю. Они ей рассказали, что это я им всё пересказал и что они теперь ее любят и жалеют, и всегда так будут. Потом забегали ко мне и с такими радостными, хлопотливыми личиками передавали, что они сейчас видели Мари и что Мари мне кланяется. По вечерам я ходил к водопаду; там было одно совсем закрытое со стороны деревни место, и кругом росли тополи; туда-то они ко мне по вечерам и сбегались, иные даже украдкой. Мне кажется, для них была ужасным наслаждением моя любовь к Мари, и вот в этом одном, во всю тамошнюю жизнь мою, я и обманул их. Я не разуверял их, что я вовсе не люблю Мари, то есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль было; я по всему видел, что им так больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали. И до какой степени были деликатны и нежны эти маленькие сердца: им, между прочим, показалось невозможным, что их добрый LИon так любит Мари, а Мари так дурно одета и без башмаков. Представьте себе, они достали ей и башмаки, и чулки, и белье, и даже какое-то платье; как это они ухитрились, не понимаю; всею ватагой работали. Когда я их расспрашивал, они только весело смеялись, а девочки били в ладошки и целовали меня. Я иногда ходил тоже потихоньку повидаться с Мари. Она уж становилась очень больна и едва ходила; наконец перестала совсем служить пастуху, но все-таки каждое утро уходила со стадом. Она садилась в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась в самый угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь день, с самого утра до того часа, когда стадо уходило. Она уже была так слаба от чахотки, что всё больше сидела с закрытыми глазами, прислонив голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках. Так я всегда заставал ее. Я приходил на минуту, и мне тоже не хотелось, чтобы меня видели. Как я только показывался, Мари тотчас же вздрагивала, открывала глаза и бросалась целовать мне руки. Я уже не отнимал, потому что для нее это было счастьем; она всё время, как я сидел, дрожала и плакала; правда, несколько раз она принималась было говорить, но ее трудно было и понять. Она бывала как безумная, в ужасном волнении и восторге. Иногда дети приходили со мной. В таком случае они обыкновенно становились неподалеку и начинали нас стеречь от чего-то и от кого-то, и это было для них необыкновенно приятно. Когда мы уходили, Мари опять оставалась одна, по-прежнему без движения, закрыв глаза и прислонясь головой к скале; она, может быть, о чем-нибудь грезила. Однажды поутру она уже не могла выйти к стаду и осталась у себя в пустом своем доме. Дети тотчас же узнали и почти все перебывали у ней в этот день навестить ее; она лежала в своей постели одна-одинехонька. Два дня ухаживали за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда в деревне прослышали, что Мари уже в самом деле умирает, то к ней стали ходить из деревни старухи, сидеть и дежурить. В деревне, кажется, стали жалеть Мари, по крайней мере детей уже не останавливали и не бранили, как прежде. Мари всё время была в дремоте, сон у ней был беспокойный: она ужасно кашляла. Старухи отгоняли детей, но те подбегали под окно, иногда только на одну минуту, чтобы только сказать: "Bonjour, notre bonne Marie".[ "Здравствуй, наша славная Мари" (франц.)] A та, только завидит или заслышит их, вся оживлялась и тотчас же, не слушая старух, силилась приподняться на локоть, кивала им головой, благодарила. Они по-прежнему приносили ей гостинцев, но она почти ничего не ела. Через них, уверяю вас, она умерла почти счастливая. Через них она забыла свою черную беду, как бы прощение от них приняла, потому что до самого конца считала себя великою преступницею. Они, как птички, бились крылышками в ее окна и кричали ей каждое утро: "Nous t'aimons, Marie". ["Мы тебя любим, Мари" (франц.)] Она очень скоро умерла. Я думал, она гораздо дольше проживет. Накануне ее смерти, пред закатом солнца, я к ней заходил; кажется, она меня узнала, и я в последний раз пожал ее руку; как иссохла у ней рука! А тут вдруг наутро приходят и говорят мне, что Мари умерла. Тут детей и удержать нельзя было: они убрали ей весь гроб цветами и надели ей венок на голову. Пастор в церкви уже не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было, так только, из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести. Так как они не могли снести, то помогали, все бежали за гробом и все плакали. С тех пор могилка Мари постоянно почиталась детьми: они убирают ее каждый год цветами, обсадили кругом розами.

Гамлет

     Леди, можно к вам на колени? (Растягивается у ног Офелии.)

                                   Офелия

     Нет, милорд.

                                   Гамлет

     То есть виноват: можно голову к вам на колени?

                                   Офелия

     Да, милорд.

                                   Гамлет

     А вы уж решили - какое-нибудь неприличие?

                                   Офелия

     Ничего я не решила, милорд.

                                   Гамлет

     А ведь это чудная мысль - лежать у ног девушки!

                                   Офелия

     Что такое, милорд?

                                   Гамлет

     Ничего.

                                   Офелия

     Принц, вы сегодня в ударе.

                                   Гамлет

     Кто, я?

                                   Офелия

     Да, милорд.

                                   Гамлет

     Господи, ради вас я и колесом пройдусь! Впрочем, что и остается, как не
веселиться? Взгляни же, какой радостный вид у моей матери, а всего два часа,
как умер мой отец.

                                   Офелия

Нет, принц, полных дважды два месяца.

                                   Гамлет

     Как! Так много? Ну, тогда к дьяволу траур! Буду ходить в соболях. Силы,
небесные!  Умер назад два месяца и все еще не забыт! Тогда есть надежда, что
память о великом человеке переживет его на полгода. Но только пусть жертвует
на  построение  храмов,  а  то  никто  не  вспомнит  о нем, как о деревянной
лошадке, у которой на могиле надпись:

                           "Где ноги, где копыта.
                           Заброшена, забыта".

– А что такое «Гамлет»?
– Еще одна знаменитая драма на тему мести – Принц Гамлет возвращается домой из университета…
– Итак, в этой пьесе принц Гамлет возвращается домой на похороны своего отца и обнаруживает, что мать вышла замуж за дядю.
– Она вышла замуж за собственного брата?
– Нет-нет! Это не столь пикантная пьеса. За другого дядю, брата отца.
– А-а! Ну, тогда нормально.

© Лоис МакМастер Буджолд "Мирные действия" из цикла о Майлзе ФорКосигане

Исправлено fugu (23.03.11 20:05)

Garazh, очень впечатлил своим отрывком. и я заинтересовался Достоевским. спс.

Ахматова "Реквием"

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе... не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

                 ***

Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень -
Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.

            ***

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

                     ***

РАСПЯТИЕ

«Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящи».

1
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил?»
А Матери: «О, не рыдай Мене...»

2
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

Все знают, что от фей ничего хорошего ждать не приходится. И уж особенно тогда, когда они желают добра. Их добро обычно заканчивается долгим сном в заколдованном замке, неприятными трансформациями в квакающих или попискивающих животных, а в самых запущенных случаях – интересной жизнью в качестве предметов домашнего обихода.

© Сергей Лукьяненко "Недотепа"

Исправлено fugu (23.03.11 20:05)

fugu, ulloi2011, кто же авторы сиих отрывков?

ulloi2011 написал(а):

стыдно не узнать ... перо Лукьяненко

Признайся, ты же шутишь?

Исправлено Scratch (01.05.17 18:30)

Кодзин написал(а):

Блинский крот, да я теперь облита стыдом с ног до головы. О, Авессалом и Исайя, не то я читала, не то я читала.

то есть мне теперь стыдиться что я читаю теле7 и тексты в журнале AD?
функционально это та же ниша что и Лукьяненко. и времени занимает столько же

ну.. румянец залил мои щетинистые щеки, честно) не могу только разобрать - от веселья или от стыда. скорее всего мы не так поняли фразу про стыд.

Kain написал(а):

ну.. румянец залил мои щетинистые щеки, .

ну и ОБРАЗ...... пиши еще!!!

Исправлено Scratch (01.05.17 18:31)

ulloi2011 написал(а):

must read Ерофеева?

ты про Венечку?

да, пора б разбожядить эту нить чем-нибудь менее нравоучительным, (да простят меня святые угодники)

" Шорох.    Потрескивания.   Незнакомый   писклявый   голос:
"...Управление может  реально  распоряжаться  только  ничтожным
кусочком территории в океане леса, омывающего континент. Смысла
жизни  не  существует  и  смысла  поступков  тоже.   Мы   можем
чрезвычайно  много,  но  мы  до сих пор так и не поняли, что из
того, что  мы  можем,  нам  действительно  нужно.  Он  даже  не
противостоит, он попросту не замечает. Если поступок принес вам
удовольствие -- хорошо,  если  не  принес  --  значит,  он  был
бессмысленным..." Снова шорох и потрескивания. "...противостоим
миллионами лошадиных сил, десятками  вездеходов,  дирижаблей  и
вертолетов,   медицинской   наукой  и  лучшей  в  мире  теорией
снабжения. У Управления обнаруживаются, по  крайней  мере,  два
крупных  недостатка.  В  настоящее  время  акции подобного рода
могут иметь далеко идущие шифровки на имя Герострата, чтобы  он
оставался  нашим  любимейшим другом. Оно совершенно не способно
созидать, не разрушая авторитета и  неблагодарности..."  Гудки,
свист,  звуки, похожие на надрывный кашель. "...оно очень любит
так называемые простые решения, библиотеки,  внутреннюю  связь,
географические  и  другие  карты.  Пути,  которые  оно почитает
кратчайшими, чтобы думать о смысле жизни сразу за всех людей, а
люди этого не любят. Сотрудники сидят, спустив ноги в пропасть,
каждый на своем месте, толкаются, острят и швыряют  камешки,  и
каждый  старается  швырнуть  потяжелее,  в  то время как расход
кефира не помогает ни взрастить, ни искоренить,  ни  в  должной
мере законспирировать лес. Я боюсь, что мы не поняли даже, чего
мы, собственно, хотим, а нервы, в конце концов,  тоже  надлежит
тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не
краснеет и не мучается угрызениями совести, потому  что  вопрос
из  научного, из правильно поставленного, становится моральным.
Он лживый, он скользкий, он  непостоянный  и  притворяется.  Но
кто-то  же  должен  раздражать,  и  не  рассказывать легенды, а
тщательно готовиться к пробному  выходу.  Завтра  я  приму  вас
опять  и посмотрю, как вы подготовились. Двадцать два ноль-ноль
--  радиологическая  тревога  и   землетрясение,   восемнадцать
ноль-ноль  --  совещание  свободного  от  дежурства персонала у
меня, как это говорится, на ковре, двадцать четыре ноль-ноль --
общая эвакуация..."

     В  трубке  послышался звук как от льющейся воды. Потом все
стихло, и  Перец  заметил,  что  Домарощинер  смотрит  на  него
строгими обвиняющими глазами.

     -- Что он говорит? -- спросил Перец шепотом.-- Я ничего не
понимаю."

Продолжу Ерофеевым, с Вашего позволения, "Москва-Петушки":


Железнодорожная — Черное
Выпила — и сбросила с себя что-то лишнее. "Если она сбросит, - подумал я, - если она, следом за этим лишним, сбросит и исподнее — содрогнется земля и камни возопиют».
А она сказала: "ну как, Веничка, хорошо у меня.....? А я, раздавленнный желанием, ждал греха, задыхаясь. Я сказал ей: "ровно тридцать лет я живу на свете… Но еще ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь так хорошо…….!“"
Что же мне теперь? Быть ли мне вкрадчиво-нежным? Быть ли мне пленительно-грубым? Черт его знает, я никогда не понимаю толком, в какое мгновение как обратиться с захмелевшей... До этого - сказать ли вам? - до этого я их плохо знал, и захмелевших, и трезвых. Я стремился за ними мыслью, но как только устремлялся - сердце останавливалось в испуге. Помыслы - были, но не было намерений. Когда же являлись намерения - помыслы исчезали, и хотя я устремлялся за ними сердцем, в испуге останавливалась мысль.
Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне - как бы это назвать? - "негу", что ли? - ну да, это будило во мне негу. Но с другой стороны, ведь они зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть, вот они вынуждены мочиться приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня - ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? Ну да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, они ведь и в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать приседай, но зачем в Ильича из нагана стрелять? И было бы смешно после этого говорить о неге... Но я отвлекся.
Итак, каким же мне быть теперь? Быть грозным или быть пленительным?
Она сама - сама сделала за меня свой выбор, запрокинувшись и погладив меня по щеке своею лодыжкою. В этом было что-то от поощрения и от игры, и от легкой пощечины. И от воздушного поцелуя - тоже что-то было. И потом - эта мутная, эта сучья белизна в глазах, белее, чем бред и седьмое небо! И как небо и земля - живот. Как только я увидел его, я чуть не зарыдал от волнения, я весь задымился и весь задрожал. И все смешалось: и розы, и лилии, и в мелких завитках - весь - влажный и содрогающийся вход в эдем, и беспамятство, и рыжие ресницы. О, всхлипывание этих недр! О, бесстыжие бельмы! О, блудница с глазами, как облака! О, сладостный пуп!
Все смешалось, чтобы только начаться, чтобы каждую пятницу повторяться снова и не выходить из сердца и головы. И знаю: и сегодня будет то же, тот же хмель и то же душегубство.....
Вы мне скажете: так что же ты, Веничка, ты думаешь, ты один у нее такой душегуб?
А какое мне дело! А вам - тем более! Пусть даже и неверна. Старость и верность накладывают на рожу морщины, а я не хочу, например, чтобы у нее на роже были морщины. Пусть и неверна, не совсем, конечно, "пусть", но все-таки пусть. Зато она вся соткана из неги и ароматов. Ее не лапать и не бить по ебалу - ее вдыхать надо. Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать - дошел до двадцати семи и так забалдел от истомы, что выпил зубровки и бросил счет, не окончив.
Но красивее всего у нее предплечья, конечно. В особенности, когда она поводит ими и восторженно смеется и говорит: "эх, Ерофеев, мудила ты грешный!" О, дьяволица! Разве можно такую не вдыхать?
Случалось, конечно, случалось, что и она была ядовитой, но это все вздор, это все в целях самообороны и чего-то там такого женского — я в этом мало понимаю. Во всяком случае, когда я ее раскусил до конца, яду совсем не оказалось, там была малина со сливками. В одну из пятниц, например, когда я совсем был тепленький от зубровки, я ей сказал:
- Давай, давай всю нашу жизнь будем вместе! Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телефонных коробках, а ты будешь обонять что-нибудь - лилии, допустим, будешь обонять. Поедем!
А она - молча протянула мне шиш. Я в истоме поднес его к своим ноздрям, вдохнул и заплакал:
- Но почему? - заклинаю - ответь - почему???
Вот тогда-то она и разрыдалась и обвисла на шее:
- Умалишенный! Ты ведь сам знаешь, почему! Сам - знаешь, почему, угорелый!
И после того - почти каждую пятницу повторялось одно и то же: и эти слезы, и эти фиги. Но сегодня - сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница - тринадцатая по счету. И все ближе к Петушкам, царица небесная!..

ulloi2011, давайте

а) если последние книги откровенно слабые - что же сюда приносят цитату именно из одной из последних книг? (даже не буду показывать пальцем, кто это сделал)

у Лукьяненко последней книгой, которая мне очень понравилась был "Спектр", до неё ещё несколько – цикл по Ориону, "Геном" – так что книги его я читаю, и последние в том числе – а вдруг понравится ? но вот "Недотепу" даже не дочитал

… а фраза мне понравилась и запомнилась, поэтому она тут – а не потому что книга мне понравилась

б) я как бы аккуратно выразился - не "следует узнавать по цитате все книги Лукьяненко, даже те, которые вы не читали", а "следует узнавать перо одного из самых продаваемых авторов, пишущих на русском языке".

И нечего тут модничать и говорить что макулатуру не читаем.
Я Донцову и Устинову,  а также ряд авторов чьи фамилии не помню, не мог прочесть больше 4 страничек. Но, боюсь, впечатление было столь ужасным, что я смогу их узнать по цитате, или по крайней мере кого-то из их восторженных подражателей.

как может человек узнать перо Лукьяненко, если он не читал его ?
попробовал раз - не понравилось, попробовал еще - не понравилось, а дальше он и браться не будет
или другой вариант – просто фантастику ни разу не читает

как вы узнаете автора по цитате, если не помните фамилию ?

ulloi2011, да забей ты, че там.. Тем более он-таки ответил, что к чему и почему.
P.S. А все же жалко, что на фантастику до сих пор так свысока смотрят..

Kain, а еще? И вообще я про фантастику в целом. И про людей в целом.

Kain, тем не менее он имеет место быть, как это ни печально.

Исправлено Dunmer (08.04.11 18:08)

Dunmer написал(а):

Kain, тем не менее он имеет место быть, как это ни печально.

у фантастики особенная боль. попытаюсь разложить, как меня тут заклеймили "математически" (хоть математики нимало не вижу я... ладно).
1) фантастика вызывает трепет многих юных душ, в том числе малообразованных, недоокультуренных
2) в фантастике сложилась уже укорененная традиция писать множество фанфиков, более того - некоторые из подражаний, продолжений и прочих перепевов обрели свою судьбу и успех
3) в фантастике очень ценится нафантазированное - и это нередко перевешивает дряблость языка, полуграмотность и бессюжетность
4) мало в какой жанровой литературе таким образом граница "приличная литература"/ "отстойное одноразовое чтиво" размыта, как в фантастике

поэтому возникает наиболее неприятная тенденция - самые лучшие фантастические тексты получают над-ярлык "это лишь по форме фантастика, а на самом деле..."

признавать на снобском литературном форуме, что любишь фантастику всей душой - это давать им возможность поупражняться в тончайшем (заметном лишь им самим) остроумии