1.
За падением курса березовых йен,
перекличкой пичуг, красотой перемен
наблюдаешь в туманную рань,
догрызая дубовый юань.

Тучка неббии катится вниз по холму,
превращаясь в податливых форм хохлому.
И куда бы не дел ты свой взор,
всюду этот покатый узор.

На плечах, на иголках булавки росы,
сумасшедшие в поле стрекочут часы,
оголяются ветви-ключицы.
Тяготится боярышник серостью туч,
и как все, что вокруг, он колюч и скрипуч,
и как все, что вокруг, он живуч и певуч.
Голосят перелетные птицы.



2.
О, Агота, услышь эту скромную песнь.
Не она, но иная, другая болезнь
прогрессирует в рощах, садах,
на сапожках и на пиджаках.

Как я твой замусолил сверхновый завет
по количеству строк и количеству лет,
не могу объяснить, почему
твоя горечь так сладостна мну.

Здесь, Агота, в любимом тобой уголке
хочешь – пой, хочешь – вой на закат вдалеке.
И его лиловатую пасть
изучай как пробел в недосказанном дне
по всей полости неба и нёба и вне
этих сине-гранатовых тканей в огне.
Тешься этой агонией всласть.

3.
О, Агота, с тех пор как твой друг-жизнелюб
превратился в неряху, в расшатанный зуб,
утекло сколь ни уйма воды,
сколько куча другой ерунды.

Так звени же такси, так гуди же клаксон
и скули сквозняку-сорняку в унисон.
лязгай, кровля обветренных крыш,
заглушай эту смертную тишь.

Потому что во всей глухомани вселенной,
                         везде
ты не спишь и моргаешь подобно звезде
лишь один на все ары и га,
обретая черты четверга.