Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Б. Пастернак

Отвратительная погода, февраль. Рассеянный солнечный свет едва пробивается сквозь ватную прослойку грязно-серых облаков. Ормонд сидит в телеге и внимательнейшим образом рассматривает медленно исчезающую под колесами проселочную дорогу – она может оказаться в его жизни последней. Его несколько дней мучает жестокая лихорадка: жар, невыносимая боль в груди, тяжелая голова. Иногда приступы настолько тяжелы, что он впадает в беспамятство.
Рядом с ним сидит медсестра, сопровождающая его в районную больницу. Вергилия Вайтстоун, как он недавно узнал. Карн находит ее красивой: миниатюрная, светловолосая, с наивным выражением на юном лице, она напоминает лесную фею из преданий северных народов. Он послушно выполняет все ее указания, принимает отвратительный на вкус травяной настой и пытается заснуть, хотя нисколько не верит в спасительную силу этих примитивных действий. Он старается не смотреть на свою спутницу, чувствует себя неловко: вдруг он первый пациент, который через день-другой умрет у нее на руках? Утомленный созерцанием унылейшего пейзажа, Карн закрывает глаза.
Как и всегда в особенно тяжелые моменты жизни перед его внутренним взором предстала картина, относящаяся к другому февральскому дню. Кочевник на коленях стоял перед простым надгробным камнем. Высеченные на памятнике буквы скакали, расплывались, не желали складываться в слоги. И все же он в сотый раз, с неимоверным трудом, прочел первую строчку: «Эргабетт Виздом». Почувствовал, как его накрывает с головой безутешное, тупое отчаяние. Хотя Карн узнал о ее гибели еще в начале осени: крупная потасовка в третьесортном питейном заведении, участники – по большей части шестерки криминального мира, использованное в ходе конфликта оружие – холодное и огнестрельное. Он был рад, что не видел ее тела, да и могилу нашел совершенно случайно. Он бы отдал очень многое за то, чтобы стереть, вытравить из памяти образ этого скромного надгробия, и все за то, чтобы она была жива. Он любил ее, эту Эргабетт.
Ормонд открывает глаза и видит перед собой другую женщину. Как ее там? Ах да, Вергилия. У нее немного усталый вид.
- Поспи, если хочешь, - предлагает ей Карн со слабой улыбкой. Теперь и говорить становится сложно. – Со мной уже ничего не случится, правда.
Вергилия чуть вздрагивает при звучании голоса – весь их долгий путь сопровождался тяжелым молчанием, прерываемым разве что робкими просьбами медсестры принять очередную порцию лекарства – и в растерянности смотрит на своего измученного пациента. И снова ее тело и душу пробирает волна отчаянного страха, что она ничем, в итоге, не сможет ему помочь. А ведь такой еще молодой, такой красивый…
- Все хорошо, - Вергилия находит в себе немного сил на ответную улыбку, - я не устала.
Это ложь. Вайтстоун никогда не умела врать и об этом прекрасно знает. Поэтому поспешно прячет глаза. Она не спала уже более суток, и кто знает, сколько часов ей предстоит выдержать, бодрствуя. Это как страх новоиспеченной матери, сторожащей сон своего первенца: ведь в любой момент, по провидению Божьему, он может перестать дышать. Пускай шансов мало, но Вергилия себе никогда не простит, если ее усилия не будут максимально приложены для спасения Ормонда Карна. Скоро, совсем скоро они приедут в больницу, и тогда… Но ей ли не знать, что там кочевники никому не нужны.
Дорога изнурительна. Время от времени под старые колеса попадают колдобины, и вся телега сотрясается вместе с ее пассажирами. В очередное подобное сотрясение, сумка с медикаментами подскакивает, и Вергилия цепляется в нее, бережно прижимая к себе. Сквозь грубую ткань явно ощущается прохладная поверхность чего-то гладкого. В раздумьях, девушка вновь смотрит на своего пациента. Все же кому-кому, а сон сейчас нужен уж точно не ей.
Достав из сумки склянку с прозрачной субстанцией, Вергилия неуверенно держит ее в руках, после чего все-таки решается. Где-то под бинтами нашлась еще не вскрытая пачка шприцов. Девушка пытается открыть склянку, но крышка не желает поддаться ее обессиленным девичьим рукам. Ормонду становится скучно: за время болезни он досконально изучил ритуал введения снотворного. Он не видит больше причин сопротивляться подступающему к самому сознанию беспамятству и прикрывает глаза. Не желая тревожить больного, Вайтстоун нерешительно обращается к извозчику:
- Простите, вы не могли бы мне помочь?...

Эту же фразу Зима услышал в далекий летний день неподалеку от КПП карателей при въезде в провинциальный приморский город. Он обернулся на несомненно женский, пусть и довольно хриплый голос и увидел ее лицо: бледная кожа, неправильные черты, особенно нос, обветренные тонкие губы. Ее волосы, иссиня-черные, растрепанные, напоминающие оперение ворона. Но главное – выражение глаз. Так на кочевника еще никто никогда не смотрел: одновременно бесстрашно, требовательно и вызывающе. Он, конечно, не нашелся сразу, что ответить, а она тем временем небрежно бросила свой рюкзак к его вещам:
- Сделаем вид, что это принадлежит вам.
После того, как они прошли контроль карателей – весьма, впрочем, поверхностный, - и приблизились к городу, Зима спросил у нее:
- А что там?   
- Частичка запретного, но, несомненно желанного человеческого счастья: наркотики, оружие, немножко краденого золота, - как ни в чем не бывало отозвалась та и как-то совсем по-мужски протянула ему руку: - Эргабетт, но если позволяет совесть, можно просто Эрга.
Ормонд улыбнулся несколько недоверчиво, но вернул ей рюкзак и ответил на рукопожатие. Тогда он еще не знал, что подобным образом скрепляет договор по безвременной передаче своей души и тела в полное распоряжение этой женщины.
- Ормонд, а лучше Зима. 
Эрга вызывающе заинтересованно окинула кочевника с ног до головы и вполне себе дружелюбно, хотя и несколько высокомерно, улыбнулась ему.
- Зима… - протянула женщина, как бы пробуя прозвище на вкус, - это как что-то холодное и неприступное или же несчастно одинокое? Зима, которую нужно растопить или справится с ней можно только при помощи ледокола?
- Военная тайна. 
Эрга перекинула свой несколько потрепанный рюкзак через плечо, смахнула порывистым движением руки непослушную прядь волос с лица и стремительной поступью пошла вперед, впрочем, будучи полностью уверенной, что новый знакомый идет где-то рядом. Все же, как ни крути, а дорога у них была одна… во всех смыслах.
Неожиданно остановившись и резко развернувшись лицом к Ормонду, она снова устремила на него взгляд, но на сей глядя прямо, ни на что не отвлекаясь, в серые глаза кочевника.
- Кстати, на КПП я не пошутила насчет наркотиков, поинтересоваться не желаешь? Я готова торговаться, к тому же, симпатичным мальчикам делаю безоговорочные скидки.
И снова улыбка. На сей раз хищная.
Зима поймал себя на том, что плохо отдает отчет в собственных действиях, словно по его жилам уже тек неизвестный яд, имя которому было «Эрга». Никогда раньше он не вел себя так с девушками, никогда даже представить себе такого не мог...   
- Боюсь тебя разочаровать, Эрга, но я интересуюсь несколько другими... вещами, - ответил он после короткой паузы, выдержав жгучий взгляд своей спутницы. И легко-легко, едва ощутимо, коснулся ладонью ее щеки.
Это был последний раз, когда он назвал ее по имени. В тот же день он заявил, что она свободнее Соединенных Штатов Америки двадцатого века и мятежнее варшавского гетто сорок третьего года, и дал ей такое прозвище – «Свобода». С этого самого момента он полюбил ее, как любят редких женщин: он был весь пропитан ей и весь принадлежал ей. В общине начали поговаривать, что Зима потерял голову: он не узнавал своих соседей из общины, не помнил, к какому сроку нужно доставить почту и нередко по просьбе темноволосой чаровницы прятал у себя тот или иной контейнер весьма сомнительного происхождения.
Впрочем, Эрга тоже его любила, правда, по-своему, как каратель любит свою винтовку. Если ей нужно было похвалить человека или вещь, она говорила: «Надежен, как Ормонд Карн». Он гордился этим.
Первое, что слышит Карн, приходя в себя, это недовольное бормотание извозчика:
- Гошпади, и чего в такую даль тащиться-то, как будто парень дома помереть не мог спокойно? Вона, того и гляди прикажет долго жить по дороге, а мне чего, яму ему копать?.. Нет уж, барышня, мы так не договаривались...
Непосредственно за этим монологом следует сердитое шипенье медсестры. Ормонд заставляет себя открыть глаза и видит низкое серое небо, изрезанное ломаными линиями голых веток. Ага, вот оно что, значит, он лежит на спине... К нему склоняется девушка, кажется, медсестра, ее имя не приходит на ум. В ее больших – собачьих – глазах он читает неприкрытый страх.
- Что, неужели все так плохо? – не без усилий произносит он и не узнает свой голос.
- Да ну что ты, не говори ерунды! Совсем скоро ты пойдешь на поправку, вот увидишь, – поспешно возражает она.
Ормонда подмывает спросить, отчего она лжет, но он сдерживается. Горько осознавать, что человек, провожающий тебя в последний путь, не имеет мужества сообщить тебе правду. В то же время ему немного жаль эту девочку: она так хочет, чтобы он жил, а он не может оправдать ее надежд. Она, наверное, даже плакать будет... Карн отворачивается. Вергилия закусывает губу. Перед Зимой снова, как живая, встает Свобода.
Весь тот вечер они провели в каком-то баре. На ней, против обыкновения, было легкое летнее платье из алой материи. Варварски-грубое сочетание этого цвета и ее черных волос не давало ему покоя; он неотрывно следил за тем, как она танцует с другими – не с ним, не с ним! – и неспешно потягивал сангрию. Плачь испанской гитары проникал ему в душу. А потом они просто вышли на пляж и долго наблюдали за тем, как горячий солнечный диск погружается в прохладные морские волны.
- Агония умирающего дня, - произнес Ормонд. Он выпил слишком много, вместо привкуса соли на своих губах он ощущал только сладость вина, у него кружилась голова и звенело в ушах. И все же он добавил решительно, резко: – Знаешь что, Свобода? Я тебя люблю.
Эрга сделала вид, что не слышала этих слов, а если и слышала, то не придала им должного значения. Широким шагом она преодолела линию прибоя,  и оказалась черным силуэтом на фоне догорающего светила. Карн видел, как по ее телу скользит тонкая ткань – вниз, вниз, с плеч, с бедер, к самым ступням, в соленую воду моря. Пеннорожденная Венера. 
На какое-то время темные воды скрыли ее от глаз Ормонда – как будто она растворилась в них. Бушующие волны, разрывающий тишину ветер и…одиночество, которому суждено продлиться всего пару минут, и, одновременно с этим, жить в душе нашей всю сознательную жизнь.
Но она вернулась – живая, материальная, из плоти и крови, оставляя в доказательство своей реальности на сухом песке влажные следы от обнаженных узких стоп. Без грамма стыдливости Свобода приближалась к Ормонду, отдавая ему в дар еще одну из своих самых дерзких и обворожительных улыбок. Соленые капли стекали вниз, в точности повторяя плавные изгибы ее тела.
- Я видела, как ты смотрел на меня, когда я танцевала, - произнесла она, и, взяв Карна за руку, подняла его на ноги, - ты ведь хочешь потанцевать со мной, верно? Верно, я это знаю.
Приложив указательный пальчик к его губам, тем самым, призывая к молчанию, она расположилась в такой близости к юноше, какой бы не позволила себе ни одна целомудренная женщина. Обхватив его шею руками, она замурлыкала свою интерпретацию  вальса, двигаясь в такт «музыке». Ормонд, не спеша, положил руку на ее талию – и целиком отдался радостному предвкушению. 
- Любишь меня, значит, Зима? – то ли она только что вспомнила о его словах, то ли лишь сейчас до нее дошло их значение, - мне нравится, когда меня любят.
И она поцеловала Ормонда. Поцеловала умело и страстно. Так же, как и других мужчин до него и, вероятно, после…
…Больше они в этот вечер не проронили ни слова.

Резкий толчок и грубоватый возглас извозчика:
- Приехали!
Вергилия с унынием смотрит на старое здание больницы. До этого мгновения все ее желания сводились только к одному: только бы доехать! А дальше…а дальше не так уже будет страшно. Но и это оказалось обманом.
- Ты способен идти, опираясь на меня? – дрожащим голосом спрашивает она у Карна, хотя, поддержка нужна была скорее ей. 
- Идите к черту! – в ярости хрипит Ормонд, довольно четким движением отталкивая руку медсестры. Рассеянный свет февральского солнца нестерпимо режет воспаленные глаза. Он никогда не думал, что умирание может продолжаться так долго. Он хочет увидеть свою Свободу, ее одну, а ее нет, есть только эта наивная дура, продлевающая его мучения. Заходясь в жестоком приступе кашля, Карн с новой силой ощущает боль в груди, которую раньше, видимо, смягчало действие лекарств. Когда он впервые узнал, как болит сердце?..

Конечно, когда вернулся ранним утром из поездки по делам общины. Он был рад морю – лазурной полоске справа – зелени благоухающих садов и изогнутым силуэтам голубых гор, он скучал по Эрге и предвкушал радость встречи. Но возле самого ее дома Зима столкнулся с другим парнем, с высоким, смуглокожим, незнакомым Аполлоном, источающим аромат дорогого парфюма. У парня была легкая походка и довольный вид. Его улыбка ножом вошла в самое сердце, а легкомысленный мотив, который он насвистывал, прозвучал траурным маршем. Зима застыл на месте. Ну что же, так бывает. Значит, он должен пойти и сказать Свободе, что он любил ее больше жизни, но теперь все кончено, разумеется, и она сама этого хотела, если предпочла ему Аполлона. Вот так вот просто, разом, по-мужски он прервет все их отношения. Это будет нелегко, но он справится.
Он поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Эрга предстала перед ним почти сразу, в одной его рубашке – его, Ормонда. Своеобразный трофей и предмет ее гордости. Кочевник бросил на пол свою дорожную сумку и обнял ее даже крепче обычного. От ее смоляных черных волос пахло так же, как от Аполлона. У Ормонда разрывалось сердце.
Она почувствовала его смятение:
- Что-то случилось?
- Ничего, моя Свобода, абсолютно ничего, - ответил он, не выпуская ее из объятий. От его решимости не осталось и следа. «Что же ты со мной делаешь, Эрга?..» Он презирал себя за малодушие, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов, они не клялись друг другу в вечной верности. И потом этот парень – красавец, черт возьми, красавец, никто перед таким не устоял бы! Все правильно и логично, так, как должно было быть. Нельзя любить Свободу и одновременно желать надеть на нее строгий ошейник – разве он не знал этого раньше?.. Это же просто, как дважды два, и верно, как то, что Земля круглая. Так почему же не проходила ноющая боль в сердце?..
С тех пор он больше никогда не приходил к ней рано утром. А знакомому, который в его присутствии заявил, мол, Эрга из тех чертовок, которые могут одновременно затащить в койку карателя и подпольщика, причем так, что ни один из них не догадывался бы о роде деятельности другого, Зима дал по морде, не задумываясь. 

Скорее от неожиданности, чем от силы удара, с коей оттолкнул Ормонд помощь, Вергилия делает шаг назад и чуть не оступается, но все же сохраняет равновесие. Сейчас она многое понимает. В числе этих вещей томится одна простая истина: единственный, кто цепляется за жизнь этого мальчика – она сама. Быть может, она ему мешает, быть может, он считает, что она продлевает его мучения, быть может…
Она застывает, и, не шелохнувшись, наблюдает за очередным приступом умирающего. Он болен, смертельно болен. И единственное, что она может для него сделать – это дать спокойно умереть. Вергилия так рассуждает, но подобным образом поступить ей не хватает смелости. Этот момент навсегда останется одним из зарубов на ее душе и в памяти, которые помогут побороть юношеский максимализм и встать на путь здравого смысла. Но пока…
- Да что же вы сидите! –  кричит она на извозчика, и, обхватив Ормонда обеими руками, опускается вместе с ним на колени, - пошлите за носилками!
Своим даром она с трудом может исцелить даже незначительный порез, но Вергилию не покидает надежда, что это сможет хоть как-то облегчить его боль. Даже, если для него это пытки, даже, если за это ее возненавидят.
Прошло несколько минут, и помощь все-таки подоспевает. Ормонда подхватывают на носилки и относят в одну из палат подвальной части больницы. Шесть узких коек, свободна только одна, пять остальных – плацдарм для медленного угасания жизни. Затхлый воздух пропитан подвальной сыростью и безнадежностью. По прибытию кочевника ждет еще одна инъекция...

- Прости, - на этот раз улыбка Свободы приняла извиняющийся оттенок. Но даже из-за этого она не перестала быть высокомерной. Эрга случайно уколола Зиму, когда рисовала на его руке незамысловатые узоры пером. Рядом стояла полупустая чернильница, которую она ранее опрокинула на рубашку своего любовника.
Этот вечер был таким же теплым, как и предыдущие, но на удивление безветренным. Весь вечер они просидели на плоской, разогретой крыше ее дома, которая, по обычаю, закрывалась на замок. Но благодаря своим ухищрениям, Эрга умудрилась достать ключ.
Тогда Свобода была как никогда молчалива, а Ормонд не пытался нарушить ее тишину. За что она ему и была благодарна. Секунды переменили свой бег на минуты, а минуты, в свою очередь, превращались в часы. Усталый вечер сменила глубокая темная ночь.
Эрга отложила перо в сторону, и, пододвинувшись чуть ближе к Зиме, положила голову ему на плечо.
- Почитай мне стихи, - как-то вдумчиво, что никогда не прослеживалось в ее манере общения, произнесла Эрга, - ты знаешь какие-нибудь красивые стихи?
Тот ощутил своего рода ликование, триумф, который возвышал его над недавним соперником: пусть тот и провел с Эргой ночь, но стихи-то ей будет читать он, Ормонд.
- Подожди, я сейчас... – пробормотал он, вставая в полный рост, - в роль войду.
Он широко раскинул руки и сразу стал похож на каменного Спасителя, обнимающего далекий Рио-де-Жанейро. Подмигнув единственной слушательнице, чтобы показать, что все это не совсем всерьез, Зима начал громко и чуть нараспев, словно обращаясь к засыпающему городу: «Я входил вместо дикого зверя в клетку, // выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке, // жил у моря, играл в рулетку, // обедал черт знает с кем во фраке...»
С блаженной улыбкой на губах Эргабетт прикрыла глаза.

- …А я тебе говорю, что это помешательство! – раздраженный мужской голос доносится из коридора, но даже за закрытой дверью его все равно отлично слышно в палате, - сколько можно, Вергилия, возиться с полуживыми трупами, Бездна тебя побери?! Да раз тебе это так нравится, почему ты не пошла в патологоанатомы!?
- Бернард… - в противовес мужчине, медсестра говорит тихо, шепча. По ее тону можно судить, что девушка едва сдерживает слезы. Уже четвертую ночь она ночует в больнице, потому как ни кто из персонала, даже уборщики, отказывают ей хоть одни глазком приглядывать за больным. Она их понимает: зачем им лишняя морока, и без того проблем хватает. А зачем она, собственно, Вергилии? За чем она гонится? Ведь, в конечном счете, ей вряд ли отплатят душевным «спасибо», что уж говорить о чем-то ином. Чтобы отогнать от себя гнусные мысли, медсестра встряхивает головой.
- Это моя работа.
- Работа, говоришь? – в его словах звучит ирония, - работа – это когда ты зарабатываешь деньги, принося их в дом. А это – помешательство. Что ж, быть может, твои больные когда-нибудь заменят тебе семью.
Этот разговор длится еще долго. В результате Вергилия с убитым видом возвращается в палату. Ей, очевидно, хочется рыдать навзрыд, однако, слезы высохли…или заледенели? Быть может, он все-таки прав?
На старую тумбочку возле койки бесшумно ложатся два помятых билета.
- Этот цирк приезжает в наш город один раз в два года.
В тот вечер на южной окраине города было удивительно много народу. В такие сложные времена минуты веселья ценятся особенно высоко.
Свобода шла, ловко уклоняясь от встречного потока людей, оставляя Ормонда чуть позади себя. Тогда она была излишне порывиста, однако, это ни в коем случае нельзя было назвать возбужденностью или чем-то в этом роде.

Отношение Эргабетт к своему любовнику (с ее стороны стоит избегать слова «возлюбленный») очень часто меняло свои «обличия», особенно в последнее время. Она могла целый день держать Карна за руку, не отпуская ни на одно мгновение или же, наоборот, не удостоить его ни одного нежного прикосновения на протяжении длительных часов. Этот вечер отождествлялся с отношением второго рода.
Сам цирк со своими клоунами и акробатами был более, чем заурядный. Это Эрга заявила кочевнику еще утром. Тем страннее было ее рвение попасть сюда.
Здесь не было даже арены. Посетители могли в свободном порядке лицезреть номера, предлагаемые им репертуаром бродячего цирка. Очень быстро кочевник и контрабандистка проскочили мимо клоунов (Эрга призналась, что их терпеть не может) и дрессировщиков с их, как выразилась девушка, рабами. Последующая прогулка снизила свой темп. На их пути встретились жонглеры с акробатами, факиры и канатоходцы. Возле последних Эргабетт придержала Ормонда за руку. Удостоверившись, что на них никто не обращает внимание, Свобода бесцеремонно сунула свой потрепанный рюкзак Карну в руки. Судя по весу, в нем явно что-то было. Только вот что именно – молодому кочевнику лучше всего не знать.
- Стой здесь и никуда не уходи, ладно? Я скоро вернусь, - дабы подтвердить свое обещание, она запечатлела на губах Зимы мимолетный поцелуй и в мгновение ока скрылась из виду.
В окружении ровным счетом ничего не изменилось: все тот же гам, музыка, детский смех. Вот только Свобода… куда-то делась. На самом деле, именно в толпе, а не где-то именно еще, чувствуешь свое одиночество.
Но стоило юноше поднять глаза, и его взор оказался прикован к одинокому черному ворону, скользящему в выси, сквозь безоблачное звездное небо. Несомненно, это была она – его Свобода. С характерной для нее дерзкой легкостью и гордо расправленными плечами, она уверенно передвигалась по канату, который в этот самый миг показался Ормонду гранью пропасти. Пройдя треть пути, девушка неожиданно сбилась с ритма, замедлила шаг, наклонилась чуть вправо... Толпа, тысячеокое чудовище, застонала протяжно. Зима не мог оторвать взгляда: он один из всех верил, что она удержится на невероятно тонком канате. И она удержалась, сделала шаг, еще, еще, выправилась окончательно и дошла до самого конца. Он знал – это его вера, и только она, послужила ей точкой опоры.
Эргабетт Виздом сдержала данное кочевнику слово: через несколько минут она стояла возле него, как будто ничего и не произошло. Вот только в глазах ее горел еще больший огонь, чем прежде. Опередив все расспросы Ормонда, она заговорила, подхватив его под руку и возобновив движение к центру фестиваля.
- Я воспитывалась в бродячей цирковой труппе, - это было откровением Эргабетт. До Ормонда она никогда никому об этом не рассказывала, - я не люблю цирк, однако, лишь там, в небе, (она обвела рукой темный омут у них над головами) я чувствую себя по-настоящему свободной.
- Кажется, я влюблен в сумасшедшую, - протянул Карн. – тебе вообще знакомо чувство страха?
Свобода с улыбкой покачала головой.
- Оно мне ни к чему... У меня ведь есть крылья, - она натолкнулась на непонимающий взгляд Ормонда и принялась растолковывать, как ребенку, - все гораздо проще, чем может показаться на первый взгляд. Ты веришь в меня, верно? Ну вот, а я верю в надежность своих крыльев. Они огромные, даже больше, чем у архангела Михаила... никогда не дадут мне упасть и защитят от любого удара в спину. 
- А почтеннейший архангел знает о подобной конкуренции? – отшутился Зима. Разговор как-то угас, хотя и не был забыт. Тогда кочевнику впервые пришла в голову мысль, что такие люди, как Эргабетт, не умирают: являясь воплощением чистой идеи, они просто на время покидают этот мир, чтобы спустя века и поколения вернуться в другом обличье. К чему же им бояться смерти?..
Однажды Карн обнаружил, что мчится по горной дороге на мотоцикле, перекрывая все ограничения технических возможностей и здравого смысла. Справа от него синела морская гладь, справа нависала гранитная глыба гор. Машина, мощный, красивый зверь, выла от боли и молила снизить скорость, но кочевник упрямо выдерживал сумасшедший темп, заходясь от неведомого до этого восторга. На особенно крутом вираже узкого серпантина он едва справился с управлением – за мгновение до непоправимого падения с обрыва машина все же неохотно послушалась и позволила положить себя на бок, вписаться в поворот. О чем в тот момент думал Зима? О том, что у него есть крылья благородно-серого цвета, подобно оперению цапли. Эрга подарила их ему просто так, на удачу, и вот сейчас они спасли ему жизнь.
Узнав о маленьком приключении Ормонда, едва не стоившего ему жизни, Эрга победоносно улыбнулась, торжествуя, что смогла обратить юношу в свою веру.
Был дождливый осенний день, который, впрочем, ничем не отличался от прошедших двух недель. Вряд ли он мог предположить, что именно в эти промозглые ветреные часы состоится их последняя в жизни встреча. 
Голову Свободы покрывал черный капюшон. Вид у нее был будничный: все те же потертые джинсы, из под куртки красовался подол очевидно мужской рубашки. А за спиной привычный рюкзак с «человеческим счастьем». Хотя, вполне возможно, что именно в тот день этого самого «счастья» там и не было, если судить, с какой дерзкой отвагой она флиртовала с патрульным. Впрочем, опасность быть пойманной с поличным ее никогда не пугала. Даже наоборот – раззадоривала азарт и тешила тщеславие.
Тот вечер, пред очередным отъездом кочевника, для Карна оказался необычайно коротким: Эргабетт намеревалась покинуть своего любовника раньше обычного. С чем-то отдаленно похожим на печаль, но без малейших сомнений, Свобода запечатлела на губах Ормонда свой последний поцелуй. В тот день и разговора-то толкового не получилось.
- Не принимай близко к сердцу, Зима. Это ведь в порядке вещей, - с улыбкой произнесла девушка, прежде чем покинуть Ормонда, - ты уезжаешь по делам общины, а я остаюсь здесь, со своими любимыми крысами.
Что она подразумевала под словом «крысы» было так и не ясно. Она посмотрела на часы и цокнула язычком.
- Если соскучишься – заходи. Ну а теперь мне пора. Бывай.
Свобода махнула ему на прощанье рукой, и, резко развернувшись, стремительным шагом устремилась во мрак. Вниз, по скользкой безлюдной мостовой. Ормонд провожал ее взглядом, без труда представляя пару крыльев за ее спиной.

За окном бушует метель, какой эти края не видели уже давно. Вот уже несколько часов вся больница обходится без электричества.
Вергилия ранее никому никогда не признавалась в своем страхе перед кромешной темнотой. И вот теперь, сидя в больничной палате, рядом с лихорадочным пациентом, ей приходится бороться не только со своей боязнью, но и одиночеством.
Свеча, зажженная ранее, уже доживает свои последние минуты. А она ведь была единственной, что медсестре удалось отыскать. И что же дальше…
…Дальше койки, на краю которой она сидит, и тумбочки, на которой стоит восковая свеча, не видно больше ничего, хоть глаз выколи. И хоть кто-нибудь спустился, чтобы поинтересоваться, как они переживают непогоду. Но нет. Видно, это ее судьба. Сама не ведая, что она делает, Вергилия крепко сжимает ладонь спящего человека.   
Ормонд открывает глаза. В полутьме палаты – чумного барака! – он различает лик архангела, столь же прекрасный, сколь и скорбный. Архангел держит его за руку и, видимо, собирается увести за собой. Больше всего кочевнику хочется спросить, почему тогда их никто не предупредил, что даже самые надежные крылья совершенно бесполезны в уличной драке...