Свет мой Александр психует уже который день. Я веду себя не лучше.
Не пускаем в дом никого, кроме парочки человек. Дождавшись темноты укутываемся пледом и читаем Гарридо.
Приходил Кер, язычник, с которым Алекс познакомился прошлой зимой; читал вслух своим изумительным голосом нашу любимую книгу, не вникая в прочитанное, унося боль и страх каждым произнесенным словом. Кер из тех людей, которым не надо звонить, приглашать в гости или бесконечно долго искать на какой-нибудь квартире. Он из тех, кто приходит именно тогда, когда ты в нем нуждаешься, пусть даже со дня последнего разговора прошло полгода, он откроет дверь и ты скажешь ему: "Здравствуй, я тебя ждал".

"- Это ты?
Акамие упал в темноту, в протянутые навстречу руки, ужаснулся силе их, когда стиснули - не вздохнуть, лицом к лицу, обхватил ладонями его затылок, прижал, прижал, даже не целуя - втискивая себя в него, его в себя.
- Это я, - задыхаясь, отозвался Дэнеш. - Это ты, это ты... - как будто удивлялся и удивлялся, как будто что-то удивительное могло быть в том, чтобы им стиснуть друг друга, вцепиться друг в друга, как бы терпящим бедствие - в свое спасение. - И слушать не стану, - говорил прямо в его лицо, в глаза и брови, в губы, в щеки, в ноздри, в висок, в тонкие хрящи уха: - не стану слушать, молчи... как раба... как с рабом... царь! никогда ты мне царем не будешь, ты, жизнь, ты, смерть моя, ты все мое, гибель, отрава, слушать не стану, не смей, молчи...
И молчал."
[А. Гарридо, "Акамие"]

Этот невозможный человек, наверное, единственный, кто не принимает психозы Алекса близко к сердцу. Он только смотрит на нас своими мудрыми глазами, и во взоре - вековая усталость. И кажется - что мы его птенцы, его воспитанники, его дети. Стоит ли говорить, как нам не хотелось отпускать его?
Так и заснули - втроем...