"На самом деле, как бы не было больно барахтаться в чужих сетях, как бы это не искривляло и переворачивало жизнь, делая ее бессмысленной и серой - так редко хватает сил на решительный рывок... Мы боимся, что этот рывок ранит обладателя паутины, к которому мы испытываем симпатию или боимся ранить себя, опасаемся за собственную хрупкость. Боимся, что наша жизнь после этого безвозвратно изменится, не решаемся рисковать..."

Зиллах пишет письма, сидя на холодном полу, плечи обнимает лишь темный плед, темные волосы скрыли от меня его профиль. Если присмотреться, то на шее можно увидеть два тонких шрама. Столько времени прошло, а они все не исчезают...
Отложил ручку, взялся за кисть. Наблюдать, как кто-то рисует, так увлеченно, так страстно желая передать, воплотить все, что хотел бы удержать - в бледных росплесках акварелей, в черких линиях туши - завораживающе, невыносимо больно. Замирает, вздрагивает.
Мне хочется подойти, обнять, закутать его плотнее в мягкий плед, увести обратно - ко всем нам, к теплому чаю, ко множеству зажженых свечей в соседней комнате, к дурманящему и тяжелому дыму благовоний. Уронить это стройное тело на широкую кровать, чтобы волосы разметались по простыням, впиться ногтями в его запястья, оставляя синие лунки и царапины, красные от крови. Ловить сбившееся дыхание, чувствовать биение сердца под ладонью... разделить сон на двоих и наутро добавить новые штрихи в Зимний Город.
Но когда он сидит так - один, в пустой холодной комнате, рисуя в письмах то, что невозможно сказать словами, - никому нельзя отвлекать Алекса. Знаешь, когда ты прикрываешь глаза и вспоминаешь то время, ты шепчешь их имена. Воспоминания, взрощенные на нежности и безнадеге. Почему они заставляют сердце содрогнуться от сладкой горечи, тоски, нежности, как при мысли о любимой девушке?..

Заключительный штрих. Отбрасываешь волосы привычным движением, в глазах вновь разжигается пугающий огонек: "Прости, я увлекся..."